Сочинение «Миф Константина Батюшкова»

ах Батюшкова из стихотворения «Вакханка»: \"И уста, в которых тает // Пурпуровый виноград...\" Каждый эпитет мандельштамовских строк поразительно точен: \"Батюшков нежный со мною живёт\" (живёт он, кстати, с Мандельштамом потому, что у последнего имелась репродукция автопортрета нашего героя и прижизненное издание его сочинений)10. Батюшков действительно прежде всего – нежный. Его \"удивлённые брови\" попали сюда с портрета Кипренского, а слово \"гуляка\" – из «Прогулки по Москве», прозаической зарисовки самого Константина Николаевича: \"Итак, мимоходом, странствуя из дома в дом, с гулянья на гулянье, с ужина на ужин, я напишу несколько замечаний о городе и о нравах жителей, не соблюдая ни связи, ни порядку...\"



Интересно разгадывать мандельштамовские строки: \"Ни у кого – этих звуков изгибы... // И никогда – этот говор валов...\" Последнюю вспомнит уже в наше время А.С. Кушнер: \"Кто первый море к нам в поэзию привёл...\" – Батюшков. Это его вольный перевод из Байрона:



Есть наслаждение и в дикости лесов,

Есть радость на приморском бреге,

И есть гармония в сём говоре валов,

Дробящихся в пустынном беге.



А \"звуков изгибы\" – про неподражаемое, \"италианское\", по определению Пушкина, звучание его строк. Он вместе с Жуковским насыщает нашу поэзию гласными: \"о\", \"а\", \"е\", \"у\", пропитывает её мягкими, сонорными согласными: \"л\", \"м\", \"н\". Как он сердится на грубые, из XVIII века пожаловавшие шипящие! Пишет Гнедичу 5 декабря 1811 года: \"Отгадайте, на что я начинаю сердиться? На что? На русский язык и на наших писателей, которые с ним немилосердно поступают. И язык-то по себе плоховат, грубенек, пахнет тарабарщиной. Что за Ы? Что за Щ? Что за Ш, ший, щий, при, тры? – О варвары! – А писатели? – Но Бог с ними! Извини, что я сержусь на русский народ и его наречие. Я сию минуту читал Ариоста, дышал чистым воздухом Флоренции, наслаждался музыкальными звуками авзонийского языка и говорил с тенями Данта, Тасса и сладостного Петрарка, из уст которого что слово, то блаженство\". С этим национальным \"варварством\" Батюшков решительно боролся. Вот пример из стихотворения «Ложный страх»:



Ты пугалась – я смеялся.

\"Нам ли ведать, Хлоя, страх!

Гименей за всё ручался,

И амуры на часах.

Всё в безмолвии глубоком,

Всё почило сладким сном!

Дремлет Аргус томным оком

Под Морфеевым крылом!\"



На восемь строк 11 букв \"л\". Интересно проследить, как они работают. В первой–второй и пятой–шестой организовано нечто вроде волнообразного набегания одного \"л\" на другое: \"безмолвии глубоком\", \"почило сладким\". И это ранний Батюшков! В середине 10-х годов он будет и вовсе творить чудеса.



Музыкальность, как мы знаем, не была в начале XIX века достоянием одной поэзии Батюшкова. О мелодичности, непосредственном ритмическом воздействии на читателя принято говорить, касаясь, например, лирики Жуковского. Это так. Но задачи, которые эти поэты ставили перед изощрённой фонетической организацией стиха, были разными. У Жуковского мелодическая стихия, увлекающая читателя, должна была как бы поглотить значения отдельных слов, \"развоплотить\" их, подчинить некоему единому стремительному суггестивному потоку чувствования. Примерно тем же путём в конце XIX – начале XX века пойдут русские символисты, как бы очищая слова в фонетическом горниле мелодического звучания от их словарной семантики, тем самым превращая их в символы. Музыкальность Батюшкова иная. У него – \"виноградное мясо\". Звуки слова, строки становятся звуковыми эквивалентами чувственности, мы как бы смакуем эти гласные, плавкие согласные, ласкающие язык. Подход почти акмеистический, напоминающий Михаила Кузмина. Не развоплотить слово, а, наоборот, скорее материализовать, насытить, вызвать у читателя почти тактильное ощущение от звучащей речи.



Быть может, лучше всего Мандельштам сказал про \"гармонический проливень слёз\". Ключевое слово здесь, конечно же, \"гармонический\". Так позже, описывая поэтическую систему, созданную Жуковским, Батюшковым, Вяземским, молодым Пушкиным и Баратынским, определила Л.Я. Гинзбург: школа гармонической точности. А \"слёзы\" – это уже поздний Батюшков, многое испытавший и переживший, погружающийся в темноту.



Но более всего интересны для нас сейчас \"вечные сны\", о которых Мандельштам пишет в последней строфе своего стихотворения. Что означает этот миф, созданный Батюшковым, – миф о вечной гармонии с миром? Это, если хотите, ответ на вызов Карамзина. Целостность жизни человека распалась. Внутреннее и внешнее вступили в противоречие, подготавливая почву романтическим бурям и страстям. Но пока можно было попытаться закрепиться на хрупкой площадочке, на висячем мостике идеала, перекинутом туда – в золотой век, где частная жизнь человека никак не противостояла его же общественному бытию, когда мир грёз, любви, красоты пронизывал насквозь область повседневности и служение Афродите и Музам было естественным продолжением бытовых обязанностей и дел. Или, во всяком случае, так казалось. Вот этот миф, в основе своей, конечно же, просветительский, делающий ставку на прежнюю высокую культуру, на доносящийся, доходящий до нас оттуда звук, и создаёт Батюшков. Он задаёт идеал, которому чуть позже тщетно будут искать земное соответствие романтики.