Отношение к миру формируется у человека, пока еще неосознанно, с детства, с этого начального этапа духовной биографии всякой личности. Детство… Счастливая пора, когда все видится в добром свете. В рассказах Чехова дети - самые активные защитники справедливости, они вступаются за обиженных и возмущаются дурными поступками взрослых. Они умеют быть благодарными за доставленную им радость, умеют и сами заботиться о тех, кто слаб и нуждается в помощи. Дети появляются уже в самых ранних произведениях Чехова: гимназист-двоечник в рассказах «Папаша» и «Случай с классиком», «злой мальчик» в одноименном рассказе. Но пока это эпизодические лица. Они лишены того главного свойства, которое составляет прелесть будущих маленьких героев Чехова, - наивного и свежего взгляда на мир. Для начинающего писателя душа ребенка словно еще закрыта. Только в 1885 году с рассказа «Кухарка женится» начался цикл собственно «детских» рассказов Чехова.

Уже самый маленький по возрасту чеховский герой Гриша («Гриша», 1886) интересен своим особым восприятием всего, что он видит вокруг. Ему только 2 года 8 месяцев, он едва умеет говорить, сколько-нибудь сложные фразы застревают у него в горле, но он уже интенсивно познает жизнь.

Гриша гуляет по бульвару с нянькой. Это первый сознательный выход на улицу из детской, в которой до сих пор был сосредоточен для него весь мир. Впрочем, и в этой привычной обстановке для него были загадки: папа, который мелькает за закрытой дверью (зачем он существует?), тетя, которая лишь изредка появляется в доме (куда она так незаметно и таинственно исчезает?). Улица же вся полна таких загадок: незнакомые лица, солдаты с вениками, лошади с двигающимися ногами (это особенно поражает мальчика, знавшего до сих пор лишь деревянных лошадок, неподвижно смотревших на него из массы других игрушек в детской), мужчина со светлыми пуговицами… И, знакомясь с новым, малыш пользуется своим прежним опытом: люди на улицах для него - это множество «пап, мам и теть», продавщица фруктов - «какая-то няня», ящик с апельсинами - корыто. И когда через бульвар пробегают две собаки, то и они для Гриши лишь необычно большие странные кошки - «с длинными мордами, с высунутыми языками и задранными вверх хвостами».

Этим первым выходом Гриши на улицу отмечено начало совершенно новой эпохи в сознании мальчика, но принцип познания нового для него - прежний. В детской при появлении кошки он замечал ее сходство с папиной шубой, которая ему уже была знакома (только у папиной шубы не было глаз и хвоста). Мама в детской, - видимо, не столь часто появлявшаяся здесь, - напоминала Грише куклу, более понятную и близкую ему вещь, и т. д. …Теперь же, окруженный целым рядом новых предметов, он пользуется своим представлением о кошке, ставшей уже понятной и близкой, как одним из эталонов для дальнейшего вникания в то новое, что дарит ему этот день. Ничего, что няня, с которой он гуляет, груба с ним, а кухарка, к которой его завели в гости, дает ему отхлебнуть из своей рюмки, так что он морщится и таращит глаза. Ничего, что он разгорячился возле печки и теперь у него жар: впечатления первой прогулки не забудутся никогда.

Пройдет несколько лет, такой мальчик подрастет и будет радостно кричать на весь дом, так же называя новое явление знакомым словом: «Кошка ощенилась!» («Событие», 1886). Ухаживая за новорожденными котятами, он будет серьезно думать об их будущем: «Один котенок останется дома при старой кошке, чтобы утешать свою мать, другой поедет на дачу, третий будет жить в погребе, где очень много крыс». «Утешать свою мать», как и забота о том, чтобы у котят был отец,- это те добрые чувства, которые ребенок вынес из общения со взрослыми. Но как механически иногда звучат в устах взрослых «доброе утро», «добрый вечер» или «честное слово», как формальны подчас даже поцелуи при встречах и расставаниях’- все то, что для ребенка исполнено свежего И радостного смысла! Тревога детей о слабых и беззащитных продиктована не уважением к привычному этикету, а горячим желанием, чтобы всегда все решалось по справедливости и ко всеобщему благополучию. Мысль ребенка и активна и добра.

Нежелание причинять другим боль - импульс настолько сильный, что перед ним блекнет даже такая романтическая затея, как бегство в Америку («Мальчики», 1887). Кто не помнит этого рассказа о двух гимназистах, Володе и его друге Чечевицыне, начитавшихся романов об индейцах и называвших друг друга «Монтигомо Ястребиный Коготь» и «бледнолицый брат мой»? Они тщательно продумали маршрут своего путешествия, заготовили в дорогу сухарей, четыре рубля денег и два ножа с пистолетом, чтобы сражаться с тиграми, вот только пороха не успели купить… О подобных затеях Чехов писал с симпатией: «Изнеженный десятилетний мальчик-гимназист мечтает бежать в Америку или Африку совершать подвиги - это шалость, но не простая… Это слабые симптомы той доброкачественной заразы, какая неминуемо распространяется по земле от подвига»1. Но как ни увлечен был Володя планом побега, перед самым уходом из родительского дома он заплакал. И не потому, что смалодушничал и испугался трудностей, а потому, что ему и в самом деле было жаль свою мать.



Человечностью и справедливостью освещены и надежды девятилетнего Ваньки Жукова на возвращение в деревню. Это вовсе не эгоистическая мечта об улучшении только собственной участи, это движение души нравственно чистой и доброй. Когда, измученный выволочками хозяев, насмешками подмастерьев, обессилев от недоедания, недосыпания и не по возрасту тяжелой работы, Ванька в своем письме просит деда взять его обратно в деревню, то ни на минуту не забывает о самом дедушке. Он не собирается сесть на шею старику и заранее обдумывает возможность заработка: «А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду». Ванька мечтает о том, чтобы быть полезным дедушке, он готов для него и табак тереть, и богу молиться… «А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, все равно как за мамку Пелагею» - так выражает мальчик свою готовность отплатить добром за добро.


Гибкая и человечная детская логика приходит в столкновение с закостеневшими понятиями взрослых. Алеша из «Житейской мелочи» (1886) никак не может понять, почему мама не позовет жить к себе отца (с которым она разошлась): ведь он добрейший человек, да и любит ее…

Отец маленького Сережи, уличенного в курении («Дома», 1887), усовещивает его тем, что мальчик берет табак, который ему не принадлежит: «У тебя есть лошадки и картинки… Ведь я их не беру? Может быть, я и хотел бы их взять, но… ведь они не мои, а твои!» Что же отвечает Сережа? «Ты, пожалуйста, папа, не стесняйся, бери! Эта желтенькая собачка, что у тебя на столе, моя, но ведь я ничего… Пусть себе стоит!» Этому великодушному

суждению чуждо казенное мышление взрослого, к тому же юриста, апеллирующего к закону: «Каждый человек имеет, право пользоваться только своим собственным добром».

Логический барьер, существующий между детьми и взрослыми, чувствуется даже тогда, когда кто-нибудь из самих же детей, умудренный житейским опытом, пытается внедрить его в детский быт. Вспомним рассказ «Детвора» (1886).

Бойкая, шумная игра в лото, которую дети затеяли в отсутствие родителей, и азартна, и бескорыстна одновременно. Даже Гриша, играющий «исключительно из-за денег» и с ненавистью встречающий выигрыш сестренки, участвует в оживленном обсуждении разных интересных новостей. За игрой продолжается неутомимая работа детского мозга: познается жизнь.

И вдруг в эту игру, веселье которой не нарушают ни серьезные разговоры, ни даже драка со слезами, вмешивается скучающий пятиклассник Вася. Но вместо копеек, на которые играет детвора, у него рубль. Этот рубль оказывается препятствием: «Нет, нет, нет… копейку ставь!» - говорят ему дети. «Дураки вы. Ведь рубль во всяком случае дороже копейки, - объясняет гимназист.- Кто выиграет, тот мне сдачи даст». Дети не соглашаются. Не идут они и на вполне разумное с нормальной точки зрения предложение: обменять рубль на мелочь. И даже когда Вася идет на крайнюю меру, обращаясь к «финансисту» Грише: «Ну, продай мне за рубль десять копеек»,- тот подозрительно косится и держится за свой карман. В этих расчетах дети чувствуют что-то недоброе и чуждое. Конфликт разрешает Соня, которая одинаково радостно встречает выигрыш, чей бы он ни был: «Вася, да я за тебя поставлю!»- говорит она и только тем приобщает Васю к веселой компании. Опыт взрослых оказался ни к чему.