Сочинение «Поэтика прозы Сергея Довлатова»

и, анекдот и т.д. – таков неполный перечень типов социально-речевого взаимодействия людей, воссозданных в прозе Довлатова. Более того: обычно игнорируемый «большой литературой» материал – формы «необработанной» речевой деятельности обыденной действительности («нечаянные восклицания», «опавшие листья» – воспользуемся известными определениями В.В.Розанова) – становится важнейшим жанрообразующим фактором довлатовской прозы. Так, словесная «мишура» – по выражению самого писателя – формирует оригинальные жанры его произведений («Соло на ундервуде», «Невидимая книга», «Компромисс»).

Разумеется, художественное изображение, воссоздание повседневных речевых жанров необходимо автору как выражение авторской точки зрения, как способ выявления целостного содержания в литературном произведении. Закономерно поэтому, что важнейшим принципом довлатовского письма становится сознательное, демонстративное столкновение «словесных рядов» и разнонаправленных «речевых жанров» – оно-то и являет читателю подлинную художественную правду.

Как бы не стесненные никакими литературными правилами и канонами, «голоса» современности, прихотливо взаимодействуя, пересекаясь и сталкиваясь, рождают в конечном счете художественный образ подлинной – смешной и трагичной в своей обыденной простоте – человеческой жизни. По существу, именно внутренняя диалогичность изображенного чужого высказывания, освобожденного «разноречия» (за которым – разные кругозоры, социальный опыт, видение мира в целом) становится здесь основным способом выражения собственно авторской позиции. Не случайно так много места занимают в прозе С.Довлатова пародии на речевые штампы, стереотипы пропагандистских лозунгов, на выхолощенное слово конъюнктурных писательских опусов; особенно разнообразны еры такого «двуголосого» пародийного слова в изображении-воссоздании самостоятельных высказываний героев «Заповедника», «Компромисса», «Ремесла». С другой стороны, важнейшим объектом пристального авторского внимания оказывается «живое», «внутренне убедительное» (М.М.Бахтин) слово действительности – непосредственно и кровно связанное с отражаемой им реальностью, Иногда динамичное сопряжение, столкновение разнонаправленных речевых стихий приобретает у Довлатова самодовлеющее значение – как любопытное проявление многообразия самой речевой действительности, достойное любования и восхищения. Так, наер, изображены многие чужие высказывания в «Записных книжках». Ср. начало рассказа заключенного о любовном приключении с женщиной в чине майора из администрации лагеря:

– Значит, так. Расстегиваю я на гражданине майоре китель… (III, 282). Или – фраза эмигрантки из Форест-Хиллса:

– Лелик, если мама говорит «ноу», то это значит – «ноу».

Самый короткий рассказ: «Стройная шатенка в кофточке от «Гучи» заявила полной блондинке в кофточке от » Лорда и Тейлора»: – Надька, сука ты позорная!» (III, 335) и т.п.

Отсюда – и любовь автора к «экзотической фразе», прихотливо сочетающей несовместимые, казалось бы, речевые пласты. Наер, в воссоздании реплик участников конгресса соотечественников («Филиал»):

– Рыло этому типу набить, конечно, стоит. Но лучше бы где-то в другом месте. Иначе американцы подумают, что мы недостаточно толерантны»; «Я узнал хриплый голос Юзовского: – Русский язык, твою мать, наше единственное богатство» (III, 162,137).

Однако в целом, повторяем, функции изображенного речеведения, художественное задание выстраиваемого слова героя сложнее и значительнее. В этой связи интересно вспомнить фабулу рассказа С.Довлатова «Встретились, поговорили». Герой рассказа, российский эмигрант, предвкушая приезд из Америки в Москву, заготавливает, заранее продумывает определенные фразы и конкретные ситуации, в которых они будут произнесены. Но реальная жизнь обманывает его ожидания, придуманные эффектные слова он вынужден произнести совсем в других обстоятельствах. Реальность наполняет слово другим смыслом. Вот эта «проверка на истинность» обособленного от живой действительности слова, а вместе с тем возвращение слову реального значения, наполнение его подлинным смыслом – важнейшая стилеобразующая сила довлатовской прозы.

Помещенные на границе разных смысловых контекстов, эти «готовые» застывшие высказывания (с их «правильным» и предсказуемым смыслом) вдруг обнаруживают действительно живое – иногда комическое, а нередко и трагическое — звучание. Поразительный ер такого выявления подлинного и противоречивого, неоднозначного смысла изображаемого слова – в рассказе героя-повествователя о писателе Панаеве («Филиал»):

«В моем архиве есть семь писем от него. Вернее, семь открыток. Две из них содержат какие-то просьбы. В пяти других говорится одно и то же. А именно: «С похмелья я могу перечитывать лишь Бунина и Вас». Когда Панаев умер. в некрологе было сказано: «В нелегкие минуты жизни он перечитывал русскую классику. Главным образом – Бунина» (111.208).

В «Записках надзирателя» («Зона») именно подобный принцип выстраивает кульминацию произведения. См. знаменитую сцену – речь заключенного Гурина, «воссоздающего» на лагерной сцене образ вождя:

– Кто это?! – воскликнул Гурин. – Кто это?!
Из темноты глядели на вождя худые, бледные физиономии.
– Кто это? Чьи глаза? Неужели это молодежь семидесятых?
В голосе артиста зазвенели романтические нотки. Речь его была окрашена неподдельным волнением. Он жестикулировал. Его сильная, покрытая татуировкой кисть указывала в небо.
– Неужели это те, ради кого мы возводили баррикады?
Неужели это славные внуки революции?..)/…/
– Завидую вам, посланцы будущего! Это для вас зажигали мы первые огоньки новостроек! Это ради вас… Дослушайте же, псы!.. (I, 152-153).
Таким образом, на наш взгляд, неповторимое довлатовское «письмо» – одна из плодотворных попыток совмещения двух «линий», двух традиций отечественной прозы – традиций, развивающихся, как правило, параллельно, не пересекающихся.
Как известно, важнейшей стилевой тенденцией в литературе 60-70-х годов явилось преодоление «нейтрального стиля», господствующего в прозе предыдущих десятилетий (и обусловленного прежде всего внехудожественными – социально-идеологическими причинами). Стремление (и – пусть относительная – возможность!) к художественному воссозданию «живой жизни», реальности подлинной, а не мнимой, потребовало от писателей новых, адекватных средств изображения.(.4) Совершенно закономерным поэтому стал процесс эмансипации художественной речи, обратившейся, как к источнику, к живому разноречию времени, к самостоятельным (индивидуально и социально определенным) голосам героев, к неадаптированному народному слову. Стилевые поиски разных писателей (и разнонаправленных «школ») объединены были общей задачей: «…соединить народное слово, существовавшее в литературе с конца 20-х отдельно от течения народной жизни, с реальной фигурой героя из народа».(.5)

Конкретным результатом таких поисков явилось «воскрешение разнообразных типов повествования, активно разрабатывающих «план героя» (персонифицированное повествование, несобственно-авторское слово, «неавторская проза» и т.п.). Особенно важно заметить, что при этом, естественно, менялся характер собственно повествовательной речи – «авторского слова». Традиционное «литературное» повествование – с его выдержанным стилем и точным словом, «правильным» и простым синтаксисом, уравновешенностью языковых средств – оказалось дискредитированным художественной практикой предыдущих десятилетий, когда отказ от «субъективного» стиля диктовался, по существу, отказом от собственного взгляда писателя на мир.

Таким образом, преодоление «обособленного стиля» («дистиллированного письма» 30-50-х годов) в прозе 60-70-х делало актуальным художественный опыт первых десятилетий столетия. Наиболее ярким и крайним проявлением этого можно считать активизацию в современной прозе сказового повествования, манифестирующего «полную самостоятельность» героя-рассказчика, его субъективного сознания. Однако в целом и для других типов речеведения в прозе характерным было воплощение индивидуального, социально определенного сознания. Одним словом, наиболее авторитетным и плодотворным в прозе 60-70-х оказывается именно «нелитературное» повествование, отмеченное намеренно субъективным и » неправильным» слогом. Причем подобная «смена стилей» характеризовала творческие поиски, по существу, всех наиболее влиятельных литературных школ (будь то «деревенская проза», «городская» или так называемая «молодежная проза»).

Проза С.Довлатова (начинавшего в эти же годы) в этом контексте явилась действительно «новой», поскольку наследовала другую – именно классическую! – традицию (и с точки зрения классического литературного повествования, как раз оказывалась глубоко традиционной). Простота и ясность, краткость и точность довлатовского стиля («первые достоинства прозы» – вспомним известное суждение Пушкина!) ставят его творчество в контекст классической русской литературы. С другой стороны, как мы пытались показать, столь же плодотворна и ощутима в прозе Довлатова и другая традиция – тенденция к «освобождению» слова от литературных канонов и правил – запечатление «живого разноречия» современности. На наш взгляд, именно развитие до предела возможностей двух принципиально различных способов речеведения (безобъектное слово, «растворенное» в предмете изображения, и – слово как первостепенный объект художественного изображения) и органичное совмещение этих способов – важнейший стилеобразующий фактор неповторимой довлатовской прозы.