Сочинение «Религиозные мотивы лирики П.П.Ершова»

Для многих даже весьма образованных людей имя Петра Павловича Ершова (1815–1869) ассоциируется преимущественно со сказкой \"Конек-Горбунок\". Однако рассуждения об этом писателе как об авторе только одного широко популярного сочинения явно сужают и искажают сущность его поэтического таланта. Для создателя \"Конька-Горбунка\" были характерны широта и в то же время глубина художественных интересов, удивительно требовательное отношение к своим произведениям и скромная оценка собственного дарования. Он не умел, – да это было бы и не в его характере, – пользоваться шумной славой сочиненной им сказки. Напротив, Ершов часто публиковал свои стихи, рассказы, драматургические произведения анонимно или под псевдонимами. Может быть, поэтому, из-за авторской совестливости, затерялось имя славного поэта Петра Павловича Ершова в сутолоке литературной борьбы.

После окончания в 1834 году Санкт-Петербургского университета П.П. Ершов до выхода в 1862 году в отставку работал сначала преподавателем, а затем директором Тобольской гимназии. При этом следует заметить, что вся его жизнь и творчество являют собой пример православного служения.

В 1842 году, обобщая опыт своей педагогической деятельности, он пишет \"Мысли о гимназическом курсе\", в которых отмечает: \"Образование есть развитие духовных и физических сил юноши по трем отношениям – как человека, как гражданина и как христианина. Прямое значение его – приготовить юношу к общественному служению (принимая это слово в обширном смысле) и дать ему все возможные средства к довольству и счастию земной жизни\" . Ершов делает разработки к \"Курсу словесности\", готовит статью \"О переменах, происходивших в нашем языке, от половины IX века до настоящего времени\", пытается пристроить через своих петербургских друзей в \"Журнал Министерства народного просвещения\" рассуждение \"О трех великих идеях истины, блага и красоты, о влиянии их в христианской религии\"...

К поэзии Ершов относился с большой гражданской ответственностью и серьезностью. \"Огонь поэзии еще не потух в душе моей, – писал он 22 июля 1843 года из Тобольска петербургским друзьям В.А. Треборну и А.К. Ярославцову. – При взгляде на мир, на судьбы людей, при мысли о Творце сердце мое бьется по-прежнему юношеским жаром, но уже не испаряется в легких звуках, а крепко ложится на душу в важной думе\" (с. 100). В это время Ершов с увлечением занимался переводом \"Страданий Иисуса Христа\" К. Брентано, притом делал перевод каждый день по нескольку часов и был уверен в несомненном успехе этой книги...

Нет сомнений, что поэтический мир П.П. Ершова формировался в лоне православной духовности, ее нравственных ценностей, а также под влиянием эстетических идеалов русского романтизма первой половины XIX века. В начале XX столетия А.С. Глинка (Волжский) в статье \"Христианские переживания в русской литературе (по поводу \"Опыта философии русской литературы\" г. Андреевича)\" (1905) справедливо писал: \"Тень христианского Бога более или менее явственно реет над всей историей русской литературы, до XIX века включительно. И здесь живучесть христианства сказалась не только в том или ином смысле положительных по отношению к нему настроениях славянофильства, Гоголя, Толстого, Достоевского или Вл. Соловьева, но и в отрицающемся духа Христова, по-видимому, атеистическом и национально позитивном западничестве, западническом народничестве. Скорбно-страдальческий, покаянно-мученический гуманизм его, в сущности, религиозное переживание; урезанное, зарисованное почти до неузнаваемости, не осознавшее себя, но в глубоко скрытой основе своей чаще всего христианское. Духовное питание, берущее скрытое начало в религиозно-христианском источнике, здесь сильно и обильно\". При этом, безусловно, между лирическим началом поэзии и религиозным чувством автора нет какого-либо противоречия, наоборот, их совокупность при мировосприятии и творчестве придает стихотворному произведению особую гармонию и позволяет сочинителю охватить мир во всей многообразной божественной красоте. \"Самый факт существования поэзии и нашего услаждения ею, – отмечал занимавшийся проблемами взаимосвязей религии и художественной культуры преподаватель Московской духовной академии Н.Д. Кузнецов, – свидетельствует, что жизнь человека и природы далеко не охватывается одинаково всеми и для выражения ее часто бессильны не только философские формулы и научные положения, но даже и самые слова. Вся поэзия связана с особо широким восприятием жизни. Стараясь охарактеризовать известного Гете, наш поэт Баратынский между прочим говорит:

С природой одною он жизнью дышал,

Ручья разумел лепетанье,

И говор древесных листов понимал,

И чувствовал трав прозябанье;

Была ему звездная книга ясна,

И с ним говорила морская волна.

Способность более широкого восприятия жизни и понимания ее таинственного языка, отличающие поэтов, заставляют их утверждать, что природа полна жизни и мысли и что прекрасен Божий мир\".

На присущее русской классической литературе религиозное начало обращали внимание и святые отцы, связывая его с особой чертой национального характера – склонностью русского человека к богоискательству. \"Все ищут Бога, – говорил оптинский старец преподобный Варсонофий. – Вот и художники в области поэзии, живописи, особенно музыки, – все желают найти Бога. Да не так искали. Как искать Бога? Соблюдением заповедей, особенно смирением, поступать в монастырь. А они не хотели соблюдать заповеди, особенно не хотели смиряться, хотели пройти как-либо переулками, поближе, покороче. Знаете стихотворение Пушкина \"Пророк\"? Там он говорит: \"В пустыне мрачной я влачился\". Пустыня – это жизнь, он это понимал, что жизнь – пустыня. Влачился, да прямо ползал всем телом. Далее: \"И шестикрылый Серафим на перепутье мне явился\". Затем Пушкин рисует картину посвящения ветхозаветного пророка. Кажется, говорится так, что он постиг и \"Херувимов горнее стремленье и гад морских подводный ход\". Ангелы чисты, они только \"горняя мудрствуют\". А у нас есть и гад морских подводный ход. Эти два течения идут в нас параллельно. Но должно стараться только \"горняя мудрствовать\". Это не сразу достигается, а только ход морских будет все тише, и можно достигнуть того, что будет только одно горнее стремленье, а те гады нырнут в бездну и исчезнут. Да, этого можно достигнуть. Вот я вам и говорю: смиряйтесь и смиряйтесь\". Литературное наследие П.П. Ершова по своей направленности в основном и являет такое смиренное мировосприятие, спокойно открывающее красоту Божьего мира. Видимо, не случайно творческая биография поэта начинается со сказки, так затейливо и талантливо выразившей скромную народную мудрость, и со стихотворения \"Ночь на Рождество Христово\", опубликованного, как и \"Конек-Горбунок\", в 1834 году в популярном журнале \"Библиотека для чтения\". Таким образом изначально обозначились основные источники – фольклорный (сказочный) и религиозный (библейский) – творчества юного поэта и определилось в основном направление его развития.

Подражания библейским сюжетам и стихотворные изложения мотивов из Священного Писания были весьма распространенными в русской литературе первой половины XIX века. Стихотворение П.П. Ершова \"Ночь на Рождество Христово\" как раз является довольно свободным переложением евангельского текста о так называемом поклонении пастухов. Поэт в своем сочинении не только передает сюжетную канву события, но и придает стихотворению большую конкретику и оживленную драматургическую форму, вводит в повествование наряду с пейзажными описаниями диалоги, которые ведут между собой три пастуха – Даниил, Нафанаил и Аггей, а также беседу с ними Ангела (архангела Гавриила). 9 стихов Евангелия от Луки, связанных с сюжетом \"поклонения пастухов\", поэт излагает в обширном тексте, насыщая его подробностями и образами, заимствованными из общей библейской истории. В стихотворении использованы топонимические подробности (\"священная река Иордан\", Ливан, ключ Элеонский, Сион, Египет), которых нет в перелагаемом евангельском тексте; выразительность изложения строится на лексике и тропах, заимствованных из общей библейской поэтики и свойственных мировосприятию воцерковленного человека (\"риза ночи\", \"хитон ночной\", \"дым благовонный\", \"стада овец мягкорунных\", \"под сенью Ливанского кедра\", \"Всезрящий Бог\", \"Превечное Слово\", \"как звуки тимпана\", \"криле позлащенны\", \"земля, кипящая млеком и медом\", \"непорочная Матерь\"). Лаконичный евангельский стих \"В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего\" (Лук. 2, 8) разворачивается П.П. Ершовым в обширную экспозиционную картину:

Светлое небо покрылось туманною ризою ночи;

Месяц сокрылся в волнистых изгибах хитона ночного;

В далеком пространстве небес затерялась зарница,

Звезды не блещут.

Поля и луга Вифлеема омыты вечерней росою;

С цветов ароматных незримо восходит в эфир дым благовонный;

Кипарисы курятся.

Тихо бегут сребровидные воды священной реки Иордана;

Недвижно лежат на покате стада овец мягкорунных;

Под пальмой сидят пастухи Вифлеема.

Затем следует возвышенный разговор пастухов, в котором слышны отголоски библейских \"песен и гимнов для Бога\". Вместо строго-торжественной констатации факта, заключенной в 9-ом стихе евангельского текста (\"Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим\"), поэт дает довольно подробную портретную характеристику явившегося пастухам Ангела:

И вот от пределов Востока является Ангел.

Криле позлащены, эфирный хитон на раменах,

Веселье во взорах, небесная радость в улыбке,

Лучи от лица, как молнии, блещут.

Дальнейший евангельский текст (10–12 стихи: \"И сказал им Ангел: не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: / Ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь; / И вот вам знак: вы найдете Младенца в пеленах, лежащего в яслях\") переводится Ершовым в драматургическую форму:

А н г е л

Мир приношу вам и радость, чада Адама!

П а с т у х и

О, кто ты, небесный посланник?.. Сиянье лица твоего

ослепляет бренные очи…

Не ты ль Моисей, из Египта изведший нас древле

В землю, кипящую млеком и медом?

А н г е л

Нет, я Гавриил, предстоящий пред Богом,

И послан вам возвестить бесконечную радость.

Свершилась превечная тайна: Бог во плоти днесь явился.

П а с т у х и

Мессия?.. О радостный вестник, приход твой от Бога!

Но где, покажи нам, небесный Младенец, да можем Ему поклониться?

А н г е л

Идите в вертеп Вифлеемский.

Превечное Слово, Его же пространство небес не вмещало, покоится в яслях.

Оставшиеся четыре стиха (13–16) из Евангелия от Луки (\"И внезапно явилось с Ангелом многочисленное воинство небесное, славящее Бога и взывающее: / Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение. / Когда Ангелы отошли от них на небо, пастухи сказали друг другу: пойдем в Вифлеем и посмотрим, что там случилось, о чем возвестил нам Господь. / И поспешивши пришли, и нашли Марию и Иосифа, и Младенца, лежащего в яслях\") Ершов излагает почти дословно, но по-своему выстраивает ряд событий и завершает стихотворное повествование фразой, которая отсутствует у Луки, но ассоциируется со свидетельством Матфея, указывавшего, что волхвы (а не пастухи), \"вошедши в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и падши поклонились Ему\" (Мат. 2, 11):

И ангел сокрылся!

И пастыри спешно идут с жезлами к вертепу.

Звезда Вифлеема горела над входом вертепа.

Ангелы пели: \"Слава Седящему в вышних! Мир на земли, благодать в человеках!\".

Пастыри входят – и зрят непорочную Матерь при яслях,

И Бога-младенца, повитого чистой рукою Марии,

Иосифа-старца, вперившего очи в Превечное Слово…

И пастыри, пад, поклонились.

В стихотворении \"Ночь на Рождество Христово\" отразилось не только глубокое знание библейских источников, но и неподдельное религиозное чувство Петра Ершова.

Прекрасное же знакомство сочинителя с народным поэтическим творчеством, со сложившимися в первой трети XIX века традициями русской литературной сказки и мудрость, орошенная высшей благодатью, обеспечили блестящий успех \"Коньку-Горбунку\". Справедливо считается, что во многом Ершов был творческим наследником А.С. Пушкина, который, прочитав сказку юного автора, с похвалой ему заметил: \"Теперь этот род сочинений можно мне и оставить\". В литературном наследии поэтов можно проследить существенные сближающие их родственные связи, показывающие преемственное развитие русской классической словесности.

Современный норвежский славист Э. Эгеберг, говоря о творчестве Пушкина и Лермонтова, отмечает, что \"тема \"пророчества\" объединяет двух великих русских поэтов, причем встречается она не только в произведениях, названных \"Пророк\": образ пророка не случаен, он тесно связан с самой сердцевиной как пушкинской, так и лермонтовской поэзии\". При этом следовало бы добавить, что осмысление пророческого начала художественного творчества занимало многих русских поэтов. Тема пророка не только оформляется у них в четкие образы и открыто звучит в стихотворных переложениях библейских сюжетов и мотивов, но и пронизывает их собственное авторское мировидение в лирическом отображении чувств и мыслей, отдельных предметов и картин природы. К этой теме обращается и П.П. Ершов в стихотворении \"Призыв\", опубликованном П.А. Плетневым по воле автора анонимно в 44 томе \"Современника\" за 1846 год. В своем сочинении Ершов сущность поэтического творчества определяет как божественную, пророческую, как данную лишь избранному Богом человеку. Поэтому он взывает к стихотворцу, который \"Унынья мрачной пеленою, / Как мертвых саваном, повит\":

Проснись, питомец обаяний!

Свой малодушный сон прерви,

Вступи в ряды живых созданий

И жизнью общею живи.

Не искушай хулой сомненья

Путей святого Провиденья;

Под руку крепкую смирись:

Отец людей любвеобильный

Ведет тебя рукою сильной

Чрез мрак и смерть во свет и жизнь.

Жизнь-пустыня для каждого на земле связана со страданиями и горькими плодами утрат. Но несмотря на это, боговдохновенный дар поэта несет в себе радость творчества и воздаяния наград.

О, торжествуй! Судья вселенной,

Прозревши клад в тебе бесценный,

Тебя страданием почтил.

Любовь превечная судила

Тебе пройти сквозь огнь горнила,

Чтоб ты и чист, и светел был.

Четвертая строфа стихотворения содержит в себе несколько аллюзий из Священного Писания. В ней явно возникает ветхозаветный образ Моисея – \"пророка и первого священного бытописателя\", \"первого Боговдохновенного писателя\" – и в то же время слышны отзвуки из Евангелия от Луки.

Восстань, возьми свой одр печали

И новой жизнию ходи!

Ужель поэзии скрижали

Напрасно носишь ты в груди?

Смотри: в огнях, гремя, блистая,

Венец таинственный Синая

Тебя властительно зовет.

Иззуй себя от тленья страха,

И с твердой верою без страха,

Начни пророческий восход.

Конечно, здесь нет той страстности и художественной динамики, присущих пушкинскому \"Пророку\". Тон лирического повествования и призыва у Ершова более спокоен, хотя и не лишен возвышенной эмоциональности. Первые две строки этой строфы напоминают евангельскую притчу о воскрешении Иисусом Христом сына вдовы: \"Увидев ее, Господь сжалился над нею и сказал ей: не плачь. / И подошед прикоснулся к одру; несшие остановились; и Он сказал: юноша! Тебе говорю, встань. / Мертвый поднявшись сел и стал говорить; и отдал его Иисус матери его\" (Лук. 7, 13–15). Последующие строки перекликаются с 34-й главой из Второй книги Моисеевой Исход, где описывается встреча народа с Богом, передавшим через Моисея \"закон\", представлявший собой общую ветхозаветную религиозную систему (\"И сказал Господь Моисею: вытеши себе две скрижали каменные, подобные прежним, и Я напишу на сих скрижалях слова, какие были на прежних скрижалях, которые ты разбил\". – Исх. 34, 1).

Конечно, Ершов по-своему передает атмосферу и суть библейского события, однако нельзя отрицать ассоциативные связи его стихотворного текста с вдохновенным религиозным источником, с тем, что читаем в Священном Писании: \"Гора же Синай вся дымилась от того, что Господь сошел на нее в огне; и восходил от нее дым, как дым из печи, и вся гора сильно колебалась. / И звук трубный становился сильнее и сильнее. Моисей говорил, и Бог отвечал ему голосом. / И сошел Господь на гору Синай, на вершину горы, и призвал Господь Моисея на вершину горы, и взошел Моисей. / И сказал Господь Моисею: сойди, и подтверди народу, чтобы он не порывался к Господу видеть Его, и чтобы не пали многие из него; / Священники же, приближающиеся к Господу, должны освятить себя, чтобы не поразил их Господь. / И сказал Моисей Господу: не может народ взойти на гору Синай; потому что Ты предостерег нас, сказав: проведи черту вокруг горы и освяти ее. / И Господь сказал ему: пойди, сойди, потом взойди ты и с тобою Аарон; а священники и народ да не порываются восходить к Господу, чтобы не поразил их. / И сошел Моисей к народу, и пересказал ему\" (Исх. 19, 18–25).

Заключительная строфа стихотворения Ершова является своеобразным поэтическим комментарием к ключевому событию в жизни Моисея и одновременно проецирует конкретный смысл ветхозаветного предания на общую сущность призвания и богоизбранности поэта:

Не устрашись стези далекой:

Творец твой путь благословит,

И тайны мудрости высокой

Он духом уст тебе внушит.

Твой ум постигнет мысль и слово;

Ты будешь вестник Иеговы,

Глашатай воли Божества;

К тебе склонят свой слух народы,

И пронесутся в род и роды

Могучих уст твоих слова.

В Библии же сказано: \"И сказал Господь: Я проведу пред тобою всю славу Мою, и провозглашу имя Иеговы пред тобою; и, кого помиловать, помилую, кого пожалеть, пожалею\" (Исх. 33, 19); \"И сошел Господь в облаке, и остановился там близ него, и провозгласил имя Иеговы. / И прошел Господь пред лицем его, и возгласил: Господь, Господь, Бог человеколюбивый и милосердый, долготерпеливый и многомилостивый и истинный, / Сохраняющий милость и тысячи родов, прощающий вину и преступление и грех, но не оставляющий без наказания, наказывающий вину отцов в детях и в детях детей до третьего и четвертого рода\" (Исх. 34, 5–7).

К сожалению, в XX веке исследователи и издатели литературного наследия П.П. Ершова старались избегать религиозных сторон творчества создателя \"Конька-Горбунка\". В советское время при публикации сборников сочинений Ершова не включались важные его духовные стихотворения, изымались фрагменты, характеризующие православное мировидение автора. Так, в солидном иркутском издании 1984 года в \"Осенних вечерах\" из рассуждений Академика – одного из участников этих \"вечеров\" – был исключен фрагмент, весьма существенный для понимания как всего цикла рассказов, так и жизненной позиции не только персонажа, но и самого Ершова. В словах героя \"Осенних вечеров\" раскрывается принципиальный, духовный взгляд на мир: \"Человек без религии – не человек, а жалкая игрушка воли и обстоятельств. Вера в Бога и Искупителя есть та печать, которая дает ценность всем нашим действиям, как бы они маловажны или велики ни были. Что бы ни говорили о прогрессе, об усовершенствовании человеческого рода, насыщая его подробностями и образами, заимствованными из общей библейской истории.