13 мая 1956 года в подмосковном поселке Переделкино, на втором этаже одной из писательских дач прозвучал пистолетный выстрел. Эхо от него вскоре достигло Кремля и вызвало замешательство в высшем эшелоне власти: покончил с собой кандидат в члены ЦК ВКП(б), секретарь Союза писателей. А письмо, оставленное покойным и обращенное к руководителям партии и государства, вывело его главных адресатов из себя. После двухдневной паузы в «Правде» и других газетах появился некролог, который, в свою очередь, привел в шоковое состояние тысячи и тысячи людей. Сухо и равнодушно в нем сообщалось:

* «В последние годы А. А. Фадеев страдал тяжелым недугом — алкоголизмом, который привел к ослаблению его творческой деятельности. Принимаемые в течение нескольких лет врачебные меры не дали положительных результатов. В состоянии тяжелой депрессии, вызванной очередным приступом болезни, А. А. Фадеев покончил жизнь самоубийством».

На некоторой доле правды была замешана в этом сообщении заведомая неправда. В свое время Фадеев действительно пил, но уже много месяцев, как сам он говорил, «не пользовался ЭТИМ сомнительным удовольствием». «Очередной приступ» был чистой воды выдумкой. А ослабление творческой деятельности, в самом деле имевшее место, объяснялось совсем иными причинами, темя же, кстати, которые и привели к роковому исходу…

В 1933 году в интервью одной из зарубежных газет Фадеев сказал о себе так: «Я прежде стал революционером, чем писателем… и когда взялся за перо, был уже сформировавшимся большевиком. Несомненно от этого и мое творчество стало революционным». Эти слова Фадеева обычно приводились исследователями в доказательство его внутренней цельности и полного единства его политических и эстетических идеалов. Такое единство вообще немыслимо. Не было его и у Фадеева. Разве что в самом начале его творческого пути. Да и тогда оно оставалось весьма шатким. То, что большевиком Фадеев стал гораздо раньше, чем писателем, бесспорно. Большевистские идеи он впитал, что называется, с молоком матери. Отец — народоволец. Мать— марксистка. Оба активно участвовали в революционном движении. Политические разногласия не помешали им полюбить друг друга и построить семью. В 1900 году у них появилась дочь, Татьяна. В декабре 1901-го — сын, Александр. Но через несколько лет разногласия эти обострились. Семья распалась.

В 1908 году Антонина Владимировна Фадеева с детьми и новым мужем, как и она, социал-демократом, Глебом Свитычем, переехала на Дальний Восток и обосновалась в уссурийском селе Чугуевке. А два года спустя Саша поступил во Владивостокское коммерческое училище и поселился в доме тетки, Марии Владимировны Сибирцевой. Революционные настроения господствовали и в этом доме. Не были чужды их и сама Мария Владимировна, и муж ее, Михаил Яковлевич, внук декабриста, и тем более сыновья: Всеволод и Игорь, которые еще до Октября стали большевиками. Революционная среда была, таким образом, для Фадеева родной стихией чуть ли не с младенческих лет. Естественно, и Февраль, и особенно Октябрь 1917-го он встретил восторженно.

С этого времени его политический послужной список стремительно рос. С 16 лет—член партии, участник антиколчаковского большевистского подполья. С 18 — комиссар полка народно-революционной армии. В 19 — комиссар бригады. Делегат X съезда партии. С 1921 года — студент Горной академии и одновременно парторг одного из московских заводов и инструктор Замоскворецкого райкома. В 1924 году — Ростов. Инструктор обкома, или, как тогда говорили, областкома партии, затем «ч завотделом партийной газеты «Советский юг»…

Такова внешняя сторона политического роста молодого Фадеева. Внутренняя, как и водится, была много сложней и противоречивей. Первые годы участия в революции были озарены для него светом высоких идей и самых чистых помыслов. Он чувствовал себя участником грандиозных исторических событий, которым суждено было перевернуть весь мир, сделать его миром добра и справедливости, свободного и радостного труда, без буржуев и мироедов, без насилия и чинопочитания. Одно это делало его счастливейшим человеком. А была еще и романтика. Ночные вылазки с листовками такого содержания, что, попадись, и замучают в застенках контрразведки. Поручения подпольного большевистского комитета. Явки. Пароли…

Все это в компании друзей, нежно любимых, верных друг другу до гроба, и было для юного Фадеева тем, что называлось революционной борьбой.

Совсем иначе воспринимал он свое участие в событиях и свое место в них с того времени, когда ушел в партизаны и через несколько месяцев, как человек, хоть и очень еще юный, но партийный и грамотный, был назначен комиссаром полка. В тех же воспоминаниях читаем:

* «Я очень быстро повзрослел, обрел качества воли, выдержки, политически обогнал свое поколение на несколько лет, научился влиять на массу, преодолевать отсталость, косность в людях, идти наперекор трудностям, все чаще обнаруживал самостоятельность в решениях и организаторские навыки,— одним словом, я постепенно вырастал в еще хотя и маленького по масштабам, но политически все более сознательного руководителя».

Фадеев не описывает в воспоминаниях себя тогдашнего, глядя с высоты прожитых лет, а стремится воссоздать свое самоощущение той поры. И главным в этом самоощущении оказывается сознание своего политического превосходства над товарищами, над массой. Особенно выделяется это — «научился влиять на массу», сказанное с долей пренебрежения к массе и с чувством дистанции, отделяющей от нее его собственное руководящее «я».

Все это было закономерно и почти неизбежно. К 18-летнему комиссару, который получил право руководить людьми вдвое-втрое старше него, учить их и наставлять, пришла, не могла не прийти, слишком ранняя уверенность в своей особой значимости. Довольно скоро она стала перерастать в широкую самоуверенность. Едва поселившись в Москве и наскоро познакомившись с культурной жизнью столицы, 20-летний Саша Фадеев принялся судить и рядить о литературных авторитетах, словно бы снисходительно похлопывая их по плечу:

* «Ведь вот Луначарский! Талантливый человек, талантливо изображает весь ужас рухнувшего строя, высмеивает бесподобно социал-соглашателей, вскрывает подноготную милитаризма и т. д. и т. п., но только пытается дать частичку нового быта я новых людей, моментально съезжает на слабенькую французскую мелодраму. И в творчестве всех наших талантливых интеллигентов я все натыкаюсь на «сей печальный факт».

Есть, разумеется, в этой безапелляционной оценке творчества «талантливых интеллигентов» обыкновенная мальчишечья дерзость и задиристость. Но есть и то чувство превосходства «политически все более сознательного руководителя» над беспартийной массой, которое Ленин называл комчванством и которым в те годы легко заражались молодые большевики, вскормленные эпохой гражданской войны и военного коммунизма.

Писательская судьба Фадеева трагична. Вся его общественно-литературная деятельность если и представляет интерес в наши дни, то лишь как порождение самой страшной в истории государства российского эпохи. А художественное его наследие исчерпывается двумя законченными романами. Но оба они оставили в истории литературы заметный след. И «Разгром», и «Молодая гвардия» (в первой ее редакции) сохранили для читателя такие черты каждый своего времени, такие штрихи событий и человеческих характеров, каких в произведениях других, быть может и более талантливых авторов, нет.