С конца 40-х - в 60-е г.г. в СССР не было произведения более популярного, чем роман А.Фадеева "Молодая гвардия" (1945). Он отвечал чувствам народа, только что пережившего трагедию войны и знавшего цену, заплаченную за Победу. Фадееву удалось романтическими художественными приемами воссоздать портрет поколения, чья юность пришлась на огненные годы.

В этом ему несказанно помог не только жизненный опыт и чутье художника, сумевшего понять молодежь, но и живая память о собственной боевой юности, что обеспечило роману психологическую достоверность. Потрясение, которое испытал писатель, изучивший, насколько ему это было позволено, историю гибели краснодонского подполья, высекло искру подлинного искусства. И хотя ниспровергатели Фадеева по сей день ищут все новые и новые несоответствия художественной реальности частным историческим фактам (17а; 140 -142), от художественного произведения и не требуется фактографической точности.

К сожалению, в декабре 1947 г. появилась редакционная статья "Правды", где говорилось: "Из романа выпало самое главное, что характеризует жизнь, рост, работу комсомола, - это руководящая, воспитательная роль партии, партийной организации". Выступление "Правды" открыло серию "проработочных" статей и Фадеев приступил к переработке романа. В 1951 г. была создана вторая редакция, которую писатель дополнял и позже, неоправданно растягивая роман. "Семь глав автор написал заново, двадцать пять основательно переработал, в семь глав внес поправки и дополнения... Он подвергал редактуре решительно все: и собственно авторскую речь, и лирические отступления, и сцены непосредственного сюжетного действия" (13; 459). Голоса, раздавшиеся в защиту именно первого варианта романа (к его защитникам принадлежал К.Симонов), тонули в утверждениях "Все-таки второй" (Так называлась статья М.Чарного в "Литературной газете" от 12 января 1957г.).

Храня с 1946г., как реликвию, первое издание "Молодой гвардии", автор этих строк надеется на широкое его переиздание и изучение.

Фадеев положил начало бурному развитию художественно-документального жанра в советской литературе. Им были обоснованы некоторые его принципы. Как художник он понимал необходимость связать узами любви-дружбы Ульяну Громову и Олега Кошевого, но не мог этого сделать в виду определенную документальность романа. В то же время ему пришлось, выдерживая упреки родственников, пойти на некоторое укрупнение характеров. Он сокращал число "второстепенных персонажей", мучаясь даже малейшими несоответствиями трагическому и кровавому сюжету жизни.

Фадеев был не только писателем, но и человеком действия, с горячностью отдающимся организационной работе в руководстве ССП. Он мучительно переживал такую раздвоенность и тогда, когда, захлестнутый бюрократическими обязанностями, не имел возможности писать, но и за письменным столом тоже... 1953-1956 г.г. стали для него порой переоценки ценности, когда пришло трезвое осознание бесплодности и незначительности "неисчислимых бюрократических дел", как писал он в предсмертном письме (23), что привело к тяжелейшему кризису. "Когда подводишь итог жизни своей, невыносимо вспоминать все то количество окриков, внушений, поучений и просто идеологических пороков, которые обрушились на меня".

Но еще раньше он писал об этом в пространном письме А.Суркову, называя сложившееся положение вещей "издевательством над литературой" (22).

После смерти Сталина и, особенно, после ХХ съезда партии, Фадеев не мог не чувствовать, что именно на него, как на генсека ССП в годы сталинских репрессий обрушивается теперь не просто груз ответственности, которую он переживал (хотя и пытался облегчить участь многих репрессированных), но и "подлость, ложь и клевета". Повод к этому давало и отношение к нему новой власти: "... В течение уже 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять".

Самоубийство Фадеева многими воспринималось как заслуженное возмездие, как суд совести. Но даже если Фадеев и испытал ее муки, то и это выгодно отличает его от многих литературных, а чаще окололитературных деятелей, чьи имена теперь известны, которые доносы в НКВД сделали второй профессией и самоубийством не кончили.

Как бы ни относиться сейчас к фадеевским мотивировкам своего рокового шага, ясно, что данная им характеристика положения литературы в тоталитарном обществе - итог позднего и горького прозрения - абсолютно верна и высказана значительно раньше оценок наших дней. "Еще не зная о предстоящих при Хрущеве погромах искусства и литературы, Фадеев предсказал их, ибо от "самодовольных нуворишей", невежд, как аттестует новых правителей Фадеев, "можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина", и их бюрократические привычки, их выводы "сопровождаются угрозой все той же дубинки".

"... Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии".

Эпитафия трагическая и... поучительная.