Страница: 1  [ 2 ]  3  4  5  6  

цели даже своим знакомым - свойственно
только праздному болтуну или дряхлеющему старцу, а рассказывать для процесса
рассказывания всей читающей публике - просто недобросовестно и невежливо;
надо помнить, что публика за рассказы платит деньги и на чтение их тратит
время. Зачем же так бесцеремонно обращаться с достоянием ближнего? Я этим не
хочу сказать, чтобы необходимо было читать публике нравоучения и
наставления. Боже упаси! Это еще скучнее! Но дело в том, что, собираясь
рассказывать что-нибудь, писатель должен же сам иметь в голове понятие о
том, что он будет сообщать другим. Если ему приходится описывать явление,
зависящее от другого явления, то должен же он объяснить одно другим, вывести
одно из другого, показать, что такая-то причина должна привести и приводит к
такому-то следствию. Следовательно, рассказчик должен раскрыть перед
читателем свой процесс мысли. Кроме того, читателю невольно придет в голову
вопрос: да с какой стати г. NN рассказывает мне эти события? что, кроме
желания получить авторский гонорар, побудило его написать несколько страниц,
вывести на сцену десятка полтора лиц и следить за ними в продолжение
нескольких лет их жизни? - Ответа на эти естественные вопросы надо искать в
самом произведении; если произведение вылилось из души, то писатель,
конечно, в этом произведении говорит о том, что, так или иначе, интересует
его лично, что затрогивает его за живое, что он горячо любит или горячо
ненавидит. Если предмет его рассказа для него равнодушен, то как объяснить
себе то, что он обратил на него внимание, стал над ним задумываться, стал
уяснять его самому себе и, наконец, довел его до такой степени наглядности,
что он и для других людей стал заметен, понятен и осязателен? А если ничего
этого не было, если писатель не вдумывался, не уяснял себе и т. д., то
рассказ выйдет бледный и скучный; его действующие лица будут тени или
марионетки, но никак не живые люди; таковы действительно бывают рассказы,
писанные на заказ, без внутреннего желания, без живого участия к предмету.
Для того чтобы печатные строки казались нам речами и поступками живых
людей, необходимо, чтобы в этих печатных строках сказалась живая душа того,
кто их писал; только в этом соприкосновении между мыслью автора и мыслью
читателя и заключается обаятельное действие поэзии; живопись говорит глазу,
музыка - уху, а поэзия (творчество) - чисто одному мозгу; вы видите глазом
черные значки на белом поле и при помощи этих значков узнаете то, что думал
человек, которого вы, может быть, никогда в глаза не видали; на вас
действует чисто сила мысли, а мысль и чувство всегда бывают _личные_,
следовательно, что же останется от поэтического произведения, если вы из
него вытравите личность автора? Вполне объективная картина - фотография;
вполне объективный рассказ - показание свидетеля, записанное стенографом;
вполне объективная музыка - шарманка; добиться этой объективности значит
уничтожить в поэзии всякий патетический элемент и вместе с тем убить поэзию,
убить искусство, даже науку, даже всякое движение мысли.
Личность автора для меня интересна, как всякая человеческая личность и,
кроме того, как личность, чувствующая потребность высказаться,
следовательно, воспринявшая в себя ряд известных впечатлений и
переработавшая их силою собственной мысли. Личности же вымышленных
действующих лиц я только терплю и допускаю как выражение личности автора,
как форму, в которую ему заблагорассудилось вложить свою идею. Если я с
идеею согласен, если я ей сочувствую, а выведенные личности оказываются
бледными и неестественными, то я скажу, что автор - неопытный музыкант, что
чувство в нем есть, а технического уменья мало; заметивши этот недостаток, я
все-таки буду, может быть, некоторые отрывки читать с удовольствием,
вероятно те отрывки, в которых сила внутреннего убеждения и воодушевления
укрепляет неопытные руки виртуоза и заставляет его на несколько мгновений
победить трудности техники. \"Ничего, со временем будет прок, явится навык\",
- можно будет сказать, закрывая книгу, написанную таким образом, т. е. с
неподдельною теплотою, но без достаточного знания жизни; читатель с добрым
чувством расстанется с таким писателем и с радостью встретится с ним в
другой раз. Но если в рассказе, великолепно обставленном живыми
подробностями, не видно идеи и чувства, не видно личности творца, то общее
впечатление будет совершенно неудовлетворительно. Вам покажется, что перед
вами играет на фортепиано какой-нибудь заезжий искусник, выделывающий
удивительные штуки пальцами, исполняющий с быстротою молнии невообразимые
трели и рулады, возбуждающий ваше искреннее изумление беглостью рук, но
ничем не дающий вам почувствовать, что он - человек. Тут уж нет никакой
надежды; тут года не принесут пользы; приобрести фактические знания можно,
усвоить технику какого угодно искусства тоже небольшая трудность, но откуда
же взять свежести чувства, самодеятельной энергии мысли, той электрической,
непонятной силы, которая берется в нас бог весть откуда и уходит с годами
бог весть куда?
Словом, только личное воодушевление автора греет и раскаляет его
произведение; где этого личного воодушевления не заметно, там, как бы ни
были верно подмечены и искусно сгруппированы подробности, - там, повторяю,
нет истинной силы, нет истинно обаятельного влияния поэзии, нет сочувствия
между поэтом и читателем.


III



Между публикою и любимым писателем почти всегда устанавливаются
известные отношения, основанные на сочувствии и доверии. Любя произведения
какого-нибудь NN, невольно составляешь себе понятие о его личности,
допускаешь в ней те или другие свойства и решительно отвергаешь разные
темные пятна. Иногда случается разочароваться, и часто подобное
разочарование бывает так же тяжело, как разочарование в близком и дорогом
человеке. Гончаров - писатель, любимый публикою; в этом не может быть
никакого сомнения, а между тем, странное дело, между ним и публикою
положительно нет подобных отношений; его человеческой личности никто не
знает по его произведениям; даже в дружеских письмах, составивших собою
\"Фрегат Палладу\", не сказались его убеждения и стремления; выразилось только
то настроение, под влиянием которого написаны письма; настроение это
переходит от спокойно ленивого к спокойно веселому, и больше нам не
представляется никаких данных для обсуждения личного характера нашего
художника. Во всяком случае, если два большие романа, которых сюжеты взяты
из современной жизни, не выражают ясно даже отношений автора к идеям и
явлениям этой жизни, - это значит, что в этих романах есть умышленная или
нечаянная недоговоренность и что эти романы продуманы и состроены, а не
прочувствованы и созданы. Беглый взгляд на остов \"Обыкновенной истории\" и
\"Обломова\" подтвердит эту мысль. \"Обыкновенная история\" говорит нам: вот что
делается из молодого человека под влиянием нашей петербургской жизни. Ну,
что же такое? спрашивает читатель. Что, она его формирует или портит? Что,
она сама хороша или дурна? - На второй вопрос Гончаров отвечает так:
петербургская жизнь вот какая, и описывает наружность этой жизни, тщательно
избегая каких бы то ни было отношений к этой наружности. Положим, у вас
спрашивают, хороша ли такая-то женщина? Вы отвечаете: - нос у нее такой-то
длины и такой-то ширины, рот такой-то величины, зубов столько-то, такого-то
цвета глаза, столько-то линий в длину и столько-то в разрезе, цвет их
такой-то и т. д. Согласитесь, что из подобного беспристрастного описания не
вынесешь сколько-нибудь целостного понятия о характере физиономии, каким бы
увлекательным языком ни были записаны эти статистические данные. Точно так
же описание петербургского житья-бытья у Гончарова выходит неярким потому,
что автор решительно не хочет выразить своего мнения, своего взгляда на
вещи.
На вопрос о том, формирует или портит эта жизнь молодого Александра
Адуева, Гончаров ничего не отвечает. Он нам рассказывает в конце романа, что
Александр приобрел лысину, почтенную полноту и житейскую опытность,
охладившую его мечтательность; тем дело и кончается. Читатель вправе
сказать: г. Гончаров, я сам очень хорошо знаю, что у человека лет в
пятьдесят вылезают волосы, что сидячая жизнь увеличивает в нас количество
жира и что с годами мы становимся опытнее. Вы описали все это чрезвычайно
подробно, верно и наглядно, но вы не сказали нам ничего нового и скрыли от
нас внутренний смысл ваших сцен и картин. Действительно, крупные, типические
черты нашей жизни почти умышленно сглажены писателем и, следовательно,
ускользают от читателя; зато отделка подробностей тонка, красива, как
брюссельские кружева, и, по правде сказать, почти так же бесполезна.
Александр приходит в соприкосновение с миром чиновников - об этом сказано
вскользь, и потом сообщен результат, что он привык к канцелярской работе и
стал получать порядочное жалованье. Александр вступает в сношения с
журналами, - об этом тоже упоминается мимоходом, и только для того, чтобы
отметить приращение его годового дохода. Две такие важные стороны нашей
жизни, как бюрократия и периодическая литература, не удостоиваются
внимательного рассмотрения, а между тем приводятся от слова до слова
длиннейшие разговоры между Петром Ивановичем и Александром, между
Александром и Наденькою, Александром и Тафаевою и т. п. Это - ошибка, как
перед изображением самой жизни, так даже и перед личностью самого героя.
Положим, старшие родственники и любимые женщины имеют значительное влияние
на формирование характера и убеждений; но ведь все-таки формирует-то самая
жизнь, столкновение с ее дрязгами, с ее серыми, трудовыми сторонами; нам
любопытно видеть, как живут герои Гончарова, а он нам показывает, как они
резонерствуют о жизни или мечтают о ней, сидя рядом с героинями где-нибудь
под кустом сирени, в тенистой беседке. Это очень хорошо и трогательно, но
это не жизнь, а разве - крошечный уголок жизни. Конечно, таланту Гончарова
должно отдать полную дань удивления: он умеет удерживать нас на этом
крошечном уголке в продолжение целых сотен страниц, не давая нам ни на
минуту почувствовать скуку или утомление; он чарует нас простотою своего
языка и свежею полнотою своих картин; но если вы, по прочтении романа,
захотите отдать себе отчет в том, что вы вместе, с автором пережили,
передумали и перечувствовали, то у вас в итоге получится очень немного.
Гончаров открывает вам целый мир, но мир микроскопический; как вы приняли от
глаза микроскоп, так этот мир исчез, и капля воды, на которую вы смотрели,
представляется вам снова простою каплею. Если бы эта сила анализа, невольно
подумаете вы, была направлена не на мелочи, а на жизнь во всей ее широте, во
всем ее пестром разнообразии, - какие бы чудеса она могла произвести! - Эта
мысль ошибочна; кто останавливается на анализе мелочей, тот, стало быть, и
неспособен идти дальше и подниматься выше. Гончаров останется на анализе
мелочей потому, что у него нет побудительной причины перейти к чему-либо
другому; он холоден, его не волнуют и не возмущают крупные нелепости жизни;
микроскопический анализ удовлетворяет его потребности мыслить и творить; на
этом поприще он пожинает обильные лавры, - стало быть, о чем же еще
хлопотать, к чему еще стремиться? Словом, г. Гончаров как художник - то же
самое, что г. Срезневский как ученый; {7} первый творит для процесса
творчества, не заботясь о степени важности тех предметов, которые он
воспевает, не спрашивая себя о том, высекает ли он своим резцом великолепную
статую или вытачивает красивую безделушку для письменного стола богатого
барина; второй точно так же исследует для процесса исследования, не
спрашивая себя о том, стоит ли игра свечей и выйдет ли из его трудов
какой-нибудь осязательный результат. Обе эти личности, представители одного
типа, выработались под влиянием известных условий, сжились с ними и,
почислив вопросы жизни решенными вполне удовлетворительно, обратили
деятельность свою на шлифование подробностей, не имеющих даже относительной
важности. \"Как, - спросит с негодованием мой читатель, - и \"Обломов\" -
шлифование подробностей?\" Да, отвечу я с подобающею скромностью. -
\"Обломов\", как нравоописательный роман, не что иное, как шлифование
подробностей. Тип Обломова не создан Гончаровым; это повторение Бельтова,
Рудина и Бешметева; {8} но Бельтов, Рудин и Бешметев приведены в связь с
коренными свойствами и особенностями нашей зачинающейся цивилизации, а
Обломов поставлен в зависимость от своего неправильно сложившегося
темперамента. Бельтов и Рудин сломлены и помяты жизнью, а Обломов просто
ленив, потому что ленив. Влияние общества на личность героя здесь, как и в
\"Обыкновенной истории\", скрыто от глаз читателя; автор понимает, что оно
должно существовать, но он держит его где-то за кулисами, и из-за этих кулис
его герой выходит совершенно готовым и начинает рассуждать и ходить по
сцене. Если читатель возразит мне, что \"Сон Обломова\" объясняет нам процесс
его развития, то я на это отвечу, что \"Сон\" говорит только о младенческих
годах нашего героя. Никакой характер не оказывается сложившимся в десяти-
или двенадцатилетнем мальчике; тем более не мог сложиться в такие годы
характер Обломова, которого и в тридцать пять лет можно было ворочать куда
угодно; стало быть, зачем же автор, заговоривши о воспитании и развитии
своего героя, не дал нам сцен из его гимназической, студенческой,
чиновнической жизни? Ведь это, воля ваша, было бы не только плодотворнее, но
даже интереснее многих сцен между Обломовым и Захаром. Ведь любопытно знать,
что именно формирует у нас Обломовых, гораздо любопытнее, чем смотреть на
то, как уже сформированные Обломовы, т. е. люди, на которых надо махнуть
рукою, валяются на диване и плюют в потолок. Но, как везде, интересный,
живой вопрос обойден, а подробностей - гибель.
Изображая личность Обломова, Гончаров мог еще ограничиться тесною
сферою, не выходить за пределы кабинета и спальни и занимать своего читателя
пересказыванием того, что говорили между собою Илья Ильич и Захар. Но вот
наш художник хочет противопоставить своему ленивому герою лицо деятельное,
весело и дельно смотрящее на жизнь и энергически расправляющееся с ее
дрязгами и невзгодами. Является Андрей Иванович Штольц, о котором даже сам
автор возвещает не без торжественности, говоря, что это человек будущего,
что много Штольцев кроется под русскими именами, что люди такого закала
будут делать дело как следует. О, думаете вы, вот тут-то Гончаров выскажет
то, что у него на душе, тут-то он воспользуется всеми собранными
материалами, чтобы дать плоть и кровь этому человеку будущего, тут-то он
приведет своего любимого героя в столкновение с разными сторонами и
типическими особенностями нашей жизни. Вы продолжаете читать с возрастающим
нетерпением и убеждаетесь в том, что Штольц ведет себя точно так же, как все
гончаровские герои, т. е. много говорит, хорошо округляет периоды,
самодовольно развертывает перед слушателем свои убеждения и ничего не
делает: о его деятельности, которая составляет сущность его характера и
замечательнейшее ее достоинство, автор рассказывает нам в самых общих
выражениях. Штольц представлен вне жизни; а Штольц без жизни все равно, что
рыба без воды. Он выведен из своего естественного положения, и потому сам
бледен и неестествен до крайности. Так как он на наших глазах не действует,
то ему, чтобы зарекомендовать себя читателю, поневоле приходится говорить
самому о себе: \"Я, дескать, человек деятельный, верьте мне на слово\"; автору
точно так же приходится обращаться к вере читателя и говорить ему: \"Штольц у
меня человек деятельный; деятельности вы его не увидите, но он, право,
постоянно занят\". Читатель, расположенный к скептицизму, подумает при этом
так: \"если романист приписывает одному из своих героев какое-нибудь
качество, а между тем это качество не выражается в его действиях, то я,
читатель, имею право заключить, что у автора не хватило сил вложить в образы
то, что он выразил в отвлеченной фразе. Деятельный Щтольц принадлежит к
разряду лиц, подобных добродетельному становому г. Львова и знаменитому
чиновнику его сиятельства графа Соллогуба\". {9} Читатель-скептик не ошибется
в своем предположении.
Впрочем, то обстоятельство, что Гончаров взялся за сооружение своего
Штольца, и то обстоятельство, что это сооружение вышло до крайности
неудачным, так характерны, что об них стоит поговорить подробнее.
Действующие лица романов Гончарова постоянно вращаются в безразличной
атмосфере, живут в тех комнатах, в которые не проникает русский дух, и
становятся друг к другу в такие отношения, которые зависят от особенностей
их личного характера, а не от условий места и времени. Декорации у Гончарова
русские; для обстановки он выводит русского лакея, русскую кухарку, но это -
аксессуары, которые могут быть устранены, не нарушая завязки романа; главные
действующие лица созданы головою автора, а не навеяны впечатлениями живой
действительности. Задавшись своей идеею, набросав ее в общих чертах, г.
Гончаров потом уже с натуры подрисовывает подробности, и все вместе выходит
очень удовлетворительно и на первый взгляд кажется романом, взятым из
русской жизни и воспроизводящим русские типы. Но это только на первый
взгляд. Отделайтесь только от обаяния великолепного языка, отбросьте
аксессуары, не относящиеся к делу, обратите все ваше внимание на те фигуры,
в которых сосредоточивается смысл романа, и вы увидите, что в них нет ничего
русского и, кроме того, ничего типичного. Если мы поступим таким образом с
\"Обыкновенной историей\", то увидим, что смысл романа лежит в двух фигурах, в
дяде и в племяннике, и что из этих двух фигур - одна неверна и
неестественна, а другая совершенно пассивна и бесцветна.
Петр Иванович Адуев, дядя, - не верен с головы до ног. Это какой-то
английский джентльмен, пробивший себе дорогу в люди силою своего ума,
составивший себе карьеру и состояние и при этом нисколько не загрязнившийся.
В нашем отечестве дорога к почестям и деньгам усеяна всякого рода терниями.
Кто хочет преуспеть на том поприще, по которому путешествовал Петр Иванович,
тот не много сохранит в себе гонора и фанаберии; под старость непременно
дойдет до положения Фамусова, а ведь между Фамусовым и Петром Ивановичем -
огромная разница. Петра Ивановича, видимо, уважает г. Гончаров, а к Фамусову
он, по всей вероятности, отнесся бы с добродетельным презрением. Это видимое
различие между Фамусовым и Петром Ивановичем не может быть объяснено
различием времени. Скажите по совести, неужели мы так много ушли вперед с
тех пор, как была написана комедия Грибоедова? Неужели вы до сих пор не
встречаете между вашими знакомыми Фамусова, Молчалива и Скалозуба? Формы
стали действительно поприличнее, но что же это за утешение! Неужели же г.
Гончаров, выводя своего героя, обманулся внешнею благопристойностью формы и
не умел заглянуть поглубже и распознать под гладкими фразами Петра Ивановича
родовых свойств фамусовского типа? Вряд ли такой острый аналитик мог впасть
в грубую ошибку, в которой может уличить его всякий школьник. Мне кажется,
дело в том, что в самом Фамусове автор \"Обыкновенной истории\" осудил бы не
сущность, а внешнее неблагообразие. Потихоньку вести свои дела, заводить
связи и поддерживать их из чистого расчета, заниматься таким делом, к
которому не лежит сердце и которого не оправдывает ум, оставлять под спудом
в па: \"Обыкновенную историю\"
и \"Обломова\".


Страница: 1  [ 2 ]  3  4  5  6