Александр Николаевич Островский впервые в русской литературе глубоко и реалистично изобразил мир «темного царства», нарисовал колоритные образы самодуров, их быт и нравы. Он осмелился заглянуть за железные купеческие ворота, не побоялся открыто показать консервативную силу «косности», «онемелости». Анализируя «пьесы жизни» Островского, Добролюбов писал: «Ничего святого, ничего чистого, ничего правого в этом темном мире: господствующее над ним самодурство, дикое, безумное, неправое, прогнало из него всякое сознание чести и права... И не может быть их там, где повержено в прах и нагло растоптано самодурами человеческое достоинство, свобода личности, вера в любовь и счастье и святыня честного труда». И все же многие пьесы Островского рисуют «шаткость и близкий конец самодурства».

Драматургический конфликт в «Грозе» заключается в столкновении отживающей морали самодуров с новой моралью людей, в душе которых пробуждается чувство человеческого достоинства. В пьесе важен сам фон жизни, сама обстановка. Мир «темного царства» основан на страхе и денежном расчете. Часовщик-самоучка Кулигин говорит Борису: «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие! У кого деньги, тот стараетсябедного закабалить, чтобы на его труды даровые еще больше денег наживать». Непосредственная денежная зависимость заставляет Бориса быть почтительным с «ругателем» Диким. Безропотно послушен матери Тихон, хотя в финале пьесы до своеобразного бунта поднимается даже он. Хитрят и изворачиваются конторщик Дикого Кудряш и сестра Тихона Варвара. Проницательное сердце Катерины чувствует фальшь и бесчеловечность окружающей жизни. «Да здесь все как будто из-под неволи»,— думает она.

Образы самодуров в «Грозе» художественно достоверны, сложны, лишены психологической однозначности. Дикой — богатый купец, значительное лицо в городе Калинове. Власти его на первый взгляд ничто не угрожает. Савел Прокофьевич, по меткому определению Кудряша, «как с цепи сорвался»: чувствует себя хозяином жизни, вершителем судеб подвластных ему людей. Разве не об этом говорит отношение Дикого к Борису? Окружающие боятся рассердить чем-нибудь Савела Прокофьеви-ча, жена трепещет перед ним.

Дикой чувствует на своей стороне силу денег, поддержку государственной власти. Тщетными оказываются просьбы восстановить справедливость, с которыми обращаются обманутые купцом «мужички» к городничему. Савел Прокофьевич потрепал городничего по плечу да и говорит: «Стоит ли, ваше высокоблагородие, нам с вами об таких пустяках разговаривать!»

Вместе с тем, как уже было сказано, образ Дикого достаточно сложен. Крутой нрав «значительного лица в городе» наталкивается не на какой-то внешний протест, не на проявление недовольства окружающих, а на внутреннее самоосуждение. Савел Прокофьевич сам не рад своему «сердцу»: «О посту как-то, о великом, я говел, а тут нелегкая и подсунь мужичонка; за деньгами пришел, дрова возил... Согрешил-таки: изругал, так изругал, что лучше требовать нельзя, чуть не прибил. Вот оно какое сердце у меня! После прощения просил, в ноги кланялся. Вот до чего меня сердце доводит: тут на дворе, в грязи и кланялся; при всех ему кланялся». В этом признании Дикого заключается страшный для устоев «темного царства» смысл: самодурство настолько противоестественно и бесчеловечно, что изживает само себя, утрачивает какие-либо нравственные оправдания своего существования.

«Самодуром в юбке» можно назвать и богатую купчиху Кабанову. В уста Кулигина вложена точная характеристика Марфы Игнатьевны: «Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем». В разговоре с сыном и невесткой Кабаниха лицемерно вздыхает: «Ох, грех тяжкий! Вот долго ли согрешить-то!»

За этим притворным восклицанием кроется властный, деспотический характер. Марфа Игнатьевна активно отстаивает устои «темного царства», пытается покорить Тихона и Катерину. Отношения между людьми в семье должны, по мысли Кабановой, регулироваться законом страха, домостроевским принципом «да убоится жена мужа своего». Желание Марфы Игнатьевны во всем следовать прежним традициям проявляется в сцене прощания Тихона с Катериной.

Положение хозяйки в доме не может вполне успокоить Кабаниху. Марфу Игнатьевну страшит то, что молодым воли хочется, что не соблюдаются традиции седой старины. «Что будет, как старики перемрут, как будет свет стоять, уж и не знаю. Ну, да уж хоть то хорошо, что не увижу ничего»,— вздыхает Кабаниха. В данном случае ее страх вполне искренен, ни на какой внешний эффект не рассчитан (Марфа Игнатьевна произносит свои слова в одиночестве).

Существенную роль в пьесе Островского играет образ странницы Феклуши. На первый взгляд перед нами второстепенный персонаж. В самом деле, Феклуша не участвует прямо в действии, но она является мифотворцем и защитником «темного царства». Вслушаемся в рассуждения странницы о «салтане махнуте персидском» и «салтане махнуте турецком»: «И не могут они... ни одного дела рассудить праведно, такой уж им предел положен. У нас закон праведный, а у них... неправедный; что по нашему закону так выходит, а по-ихнему все напротив. И все судьи у них, в ихних странах, тоже все неправедные...» Главный смысл приведенных слов заключается в том, что «у нас закон праведный..:».

Феклуша, предчувствуя гибель «темного царства», делится с Кабанихой: «Последние времена, матушка Марфа Игнатьевна, по всем приметам, последние». Зловещий признак конца усматривает странница в убыстрении хода времени: «Уж и время-то стало в умаление приходить... умные люди замечают, что у нас и время короче становится». И действительно, время работает против «темного царства».

Островский приходит в пьесе к масштабным художественным обобщениям, создает образы почти символические (гроза). Примечательна ремарка в начале четвертого действия пьесы: «На первом плане узкая галерея со сводами старинной, начинающей разрушаться постройки...» Именно в этом распадающемся, обветшалом мире из самой глубины его звучит жертвенное признание Катерины. Судьба героини столь трагична прежде всего потому, что восстала она против собственных же домостроевских представлений о добре и зле. Финал пьесы говоритнам, что жить «в темном царстве хуже смерти» (Добролюбов). «Конец этот кажется нам отрадным... — читаем в статье «Луч света в темном царстве», — ...в нем дан страшный вызов самодурной силе, он говорит ей, что уже нельзя идти дальше, нельзя долее жить с ее насильственными, мертвящими началами». Неодолимость пробуждения человека в человеке, реабилитация живого человеческого чувства, приходящего на смену фальшивому аскетизму, составляют, как мне кажется, непреходящее достоинство пьесы Островского. И в наши дни она помогает преодолевать силу косности, онемелости, общественного застоя.