Аномальный стиль Платонова, несомненно, заключает в себе и другую ориентацию. Она выражена была однажды с той достаточной авторской прямотой, которая отличает \"первичный текст\" писателя: \"Федор Федорович говорил, как многие русские люди: иносказательно, но - точно. Фразы его, если их записать, были бы краткими и бессвязными: дело в том, чтобы понимать Федора Федоровича, надо глядеть ему в рот и сочувствовать ему, тогда его затруднения в речи имеют проясняющее значение\".37

Обращенность к фольклорной стихии, конечно же, была крайне важна для Платонова на протяжении всей жизни. Выражения: \"иносказательно, но - точно\", \"краткими и бессвязными\", \"проясняющее затруднение речи\" - почти избыточно характеризуют тот самый символический и совершенный вторичный платоновский текст, его стилевую доминанту. Лишь то обстоятельство, что проблема \"Платонов и фольклор\" не является темой данной работы, вынуждает забыть об этом и вернуться к литературным направлениям.

Если лее рассматривать проблему в плоскости литературной истории, то авангард предстанет аналогом фольклорной трудной формы выражения, столь интересной для Платонова.

Резкая реакция на символизм, которая подразумевала, впрочем, лишь гипертрофированное использование его же собственных принципов, внешне отвергаемых, выразилась в уходе от \"вещности\" и \"суррогативности\". Необходимость заявить о себе как о самом новом явлении не позволяла авангардистам декларировать преемственность, однако \"деконструкция\" поэтического языка, вместо переинтерпретации предпринятая ими, как раз это и означала. Вывод Ore А. Ханзен-Лёве вполне закономерен: \"Теория и практика футуристического заумного языка находятся в сложной зависимости от принципа \"самоценности\" (\"самоцельности\", \"самовитости\") поэтического слова в поэтике символизма - зависимости, представляющейся столь неясной потому, что она 1) постоянно отрицалась самими футуристами и 2) не опиралась на какие-либо четкие высказывания символистской поэтики\".38

Внимание к слову как таковому, т. е. к его отделенной от привычного смысла звуковой оболочке, стремление увидеть в нем самом вещь вели к семантической неопределенности, которая довольно часто приближала поэзию футуристов в ее беспредметности к музыке, хотя и не такой, о какой думали символисты. Разложение языкового единства на составляющие, меньшие, чем слова-атомы, действительно делало слово всеохватывающим и поэтому, в конечном итоге, - словом ни о чем.40 Ничевоки с их апофеозом апофатичности обязаны были явиться как результат стремления литературы к молчанию - так же, как в живописи явился \"Черный квадрат\", совокупность всех возможностей, а в музыке, позже, - \"4/33\" Кейджа.

Хармс - та фигура, которая позволяет лучше представить ситуацию, возникающую на рубеже второго и третьего десятилетий в творчестве А. Платонова. Приблизительно в то же время, чуть позже, Хармс окончательно остановился на абсурде, на молчании. Жаккар пишет о направлении его прозы тридцатых годов: \"Она представляет собой некоторым образом систему того, что мы могли бы назвать \"нарушением постулатов нормального повествования\" . Первым из этих нарушений и определяющим все остальные является невозможность рассказывать или, во всяком случае, завершить историю\".42 А приводит это к тому, заключает Жаккар относительно одного характерного текста, что \"каждый из элементов, составляющих этот текст, направляет его к безмолвию\".

Согласно логике эволюции иносказания, у Платонова была возможность или следовать по пути молчания, подобно Хармсу совершенно отказываясь от повествования как такового, или обернуться назад, продолжая говорить на по-своему сложном, но не абсолютно герметичном языке. \"Забыть\" символистов ему все равно бы не удалось. Поэтому, избрав второе, Платонов естественным образом пришел к столь хорошо известному теперь решению, - он попытался вернуться к ясности.

Творчество Платонова после \"Котлована\" знаменуется сменой стилевых ориентации. Имя реалиста Пушкина в этом, как и во многих других отношениях, постепенно становится для него путеводной звездой. От текста нарочито сложного для восприятия, от \"трудной\" эстетики Платонов будет двигаться к тексту внешне простому, свойства которого он охарактеризовал в статье \"Пушкин - наш товарищ\" так: \"Но в чем же тайна произведений Пушкина? - В том, что за его сочинениями - как будто ясными по форме и предельно глубокими, исчерпывающими по смыслу - остается нечто еще большее, что пока еще не сказано\" (\"Пушкин - наш товарищ\", 1937).

Пара \"ясность формы и глубокое содержание\" сменила пару трудная \"форма и глубокое содержание\", именно благодаря трудности и возникающую. Эта новая эстетика, выросшая из прежней, но все же иная, заявит о себе в военных рассказах и еще больше в сказках Платонова.

В заключение на примере небольшого текста рассмотрим, как Платонов на практике подошел к черте, когда \"иносказание\" остается лишь \"остранением\". Текст появился много раньше \"Котлована\". Но данный факт как раз и свидетельствует, что путь к \"чистому абсурду\" для художника никогда не был приемлем.