Начинается произведение лирическим отступлением о достоинствах или недостатках той или иной формы стихосложения. Заявив, что ему “четырехстопный ямб надоел”, автор решает приняться за “октаву”. Посетовав, что ныне большинство поэтов гнушаются глагольной рифмой, автор решает “отныне в рифмы брать глаголы”. Таким образом, Пушкин нарочито принижает значение поэтической техники, тем самым показывая ее подчиненное значение по отношению к высказываемым мыслям. Поэзия, по Пушкину, как жизнь, прекрасна в любых своих проявлениях - если она гармонична, если отражает бытие, энергию и радость жизни.

* Мне рифмы нужны; все готов сберечь я,
* Хоть весь словарь; что слог, то и солдат
* Все годны в строй: у нас ведь не гарад.

Сановный принцип поэзии, а именно - отражение жизни во всей ее полноте, четко высказан поэтом. Поэтическая техника является лишь средством, отображающим жизнь, а не чем-то застывшим и самоценным:

* Немного отдохнем на этой точке.
* Что? перестать или пустить на?…
* Признаться вам, я в пятистопной строчке
* Люблю цезуру на второй стопе.
* Иначе стих то в яме, то на кочке,
* И хоть лежу теперь на канапе,
* Всё кажется мне, будто в тряском беге
* По мерзлой пашне мчусь я на телеге.
* Что за беда?
* Не всё ж гулять пешком
* По невскому граниту иль на бале
* Лощить паркет или скакать верхом
* В степи киргизской.
* Поплетусь-ка Дале
* , Со станции на станцию шажком,
* Как говорят о том оригинале,
* Который, не кормя, на рысаке
* Приехал из Москвы к Неве-реке.

Переходя непосредственно к повествованию, рассказчик сообщает, что лет восемь назад у Покрова в лачуге жила с дочерью “одна вдова”. Далее рассказчик сообщает, что в настоящее время лачуги уже нет, что на ее месте построили трехэтажный дом, т.е. пародирует характернейший прием сентименталистов и романтиков - придавать всему повествованию оттенок меланхолического воспоминания (т. е. “исторический” антураж занимает место “местного колорита”). Рассказчик повествует о событиях как о давно прошедшем и уже почти стершимся из памяти людей:

* Дни три тому туда ходил я вместе
* С одним знакомым перед вечерком.
* Лачужки этой нет уж там.
* На месте Ее построен трехэтажный дом.
* Я вспомнил о старушке, о невесте,
* Бывало, тут сидевших под окном,
* О той поре, когда я был моложе,
* Я думал: живы ли они? - И что же?
* Мне стало грустно: на высокий дом
* Глядел я косо. Если в эту пору
* Пожар его бы охватил кругом,
* То моему б озлобленному взору
* Приятно было пламя.
* Странным сном
* Бывает сердце полно; много вздору
* Приходит нам на ум, когда бредем
* Одни или с товарищем вдвоем.

Однако последние строки придают пародийное звучание всему отрывку: меланхолические воспоминания попросту объявляются досужим вздором и пустой болтовней, хотя рас сказчик тут же оговаривается, заявляя, что “кто болтлив, того молва прославит” и что ему “доктором запрещена унылость”. Затем рассказчик сообщает, что дочь старушки имела “вкус образованный”, умела играть на гитаре и пела: “Стонет сизый голубок”, попутно рассказчик сетует на унылость русских песен. Автор умело воссоздает романтически-сентиментальный антураж:

* Зимою ставни закрывались рано,
* Но летом до ночи растворено
* Всё было в доме. Бледная Диана
* Глядела долго девушке в окно.
* (Без этого ни одного романа Не обойдется; так заведено!)
* Бывало, мать давным-давно храпела,
* А дочка - на луну еще смотрела.

Дочь слушает ночные крики котов и тоскует. “По воскресеньям, летом и зимою” мать ходила с дочкой на богослужение. Туда же ходит некая графиня в “красе надменной и суровой”. Рассказчик сравнивает ее с Парашей. Внезапно умирает стряпуха, и вдова с дочкой начинают искать новую. Параша уходит на поиски, отсутствует почти целый день, затем возвращается с какой-то девушкой и представляет ее как стряпуху. Мавра (имя стряпухи) соглашается на минимальную оплату. Скоро выясняется, что новая стряпуха скверно готовит и не умеет шить. В воскресенье мать с дочерью идут к обедне, Мавра остается дома. По дороге вдову одолевают сомнения: не обокрадет ли их часом новая стряпуха. Она возвращается домой и видит как кухарка бреется, “пред зеркальцем Параши чинно сидя”. “Кухарка”, закрывая лицо, бросается наутек. Когда приходит Параша, мать ей рассказывает о происшедшем. Параша закраснелась или нет, Сказать вам не умею; но Маврушки С тех пор как не было, - простыл и след! Ушла, не взяв в уплату ни полушки И не успев наделать важных бед. У красной девушки и у старушки Кто заступил Маврушу? Признаюсь, Не ведаю и кончить тороплюсь.

* - “Как, разве все тут? Шутите!” - “Ей-богу”.
* - “Так вот куда октавы нас вели! К чему ж такую подняли тревогу, Скликали рать и с похвальбою шли? Завидную ж вы избрали дорогу! Ужель иных предметов не нашли? Да нет ли хоть у вас нравоученья?”
* - “Нет… или есть: минуточку терпенья…

Вот вам мораль: по мненью моему, Кухарку даром нанимать опасно; Кто ж родился мужчиною, тому Рядиться в юбку странно и напрасно: Когда-нибудь придется же ему Брить бороду себе, что несогласно С природой дамской… Больше ничего Не выжмешь из рассказа моего”. Таким образом, эпический размах, который задается с самого начала столь тщательным подбором изобразительных средств, оказывается всего лишь мистификацией, еще одной пародией на общепринятые стереотипы.