В «Железном потоке» не так уж много чисто батальных сцен. До уровня общечеловеческих тревог М. Цветаевой, конечно, роман не возвышается. Но движение гуманистической мысли — и естественно, стиля, стихии чувств автора — есть. Если и возникает в романе картина боя, то мы видим кровавую мешанину страстей, трагедию слепоты. Тут действительно обе стороны хлебают то, «що воны заварилы» в Москве, в Питере, заварили, может быть, и «теоретично», научно, но плохо зная различные пласты, в том числе анархические, собственнические, исторического сознания народа: «Лес штыков вырос в серой мгле рассвета перед изумленными казаками, закипела работа в реве, в кряканье, в стоне, ругательстве. Не было людей — было кишевшее, переплетшееся зверье…»

Да, и такие словесные краски, выпадающие из поэтики парада, из образа «революции-праздника», есть в «Железном потоке». Не сверкает блеском парада «железо» в этом романе — на нем запекшаяся кровь и победителей, и жертв, и знамена таманцев тоже намокли от крови. Серафимович доносит мысль, важную и сейчас: в гражданской войне побеждает часто не тот, кто совестливей, мягче, отзывчивей, а тот, кто фанатичен, «узок», как лезвие сабли, кто бесчувственнее к страданиям, кто более привержен абстрактной доктрине. Одну из таких «побед» в «Железном потоке» вообще трудно назвать даже сражением. Однажды навстречу казакам таманцы вывели всех… безоружных детей, стариков… Может быть, это вообще было не сражение, а взрыв отчаяния? А может быть, расчетливая эксплуатация «слабости», т. е. совестливости, жалости, общечеловеческой морали «врага»? В «Бронепоезде 14-69» Вс. Иванова партизаны тоже поручают одному из бойцов лечь на рельсы на пути белого бронепоезда: авось, белые не станут давить человека и остановятся…

Фантастическая картина шествия обреченных возникает и у Серафимовича:

* «Она схватила ребенка, единственное оставшееся дитя, и, зажав его у груди, кинулась навстречу нараставшей в топоте лавине.
* — Сме-ерть!.. Сме-ерть!.. Сме-ерть идет!
* Все, сколько их тут нн было, схватив, что попалось под руку, кто палку, кто охапку сена, кто дугу, кто кафтан, хворостину, раненые — свои костыли,— все в исступлении ужаса, мотая этим в воздухе, бросились навстречу своей смерти.
* — Сме-ерть! Сме-ерть!
* Ребятишки бежали, держась за подолы матерей, и тоже тоненько кричали:
* — Сыелть… Смелть!

«Испуг» казаков, которые повернули вспять, якобы испугавшись гула голосов, конечно, долгие годы «трактовался», как бесспорная, эпическая победа революции над контрреволюцией. Но подлинная эпичность, как известно, неотделима от торжества общечеловеческой морали, жалости к детству и материнству. Она состояла, пожалуй, в этом невольном «отступлении» казаков от правил игры, в пощаде, в спасении ими множества жизней. Подобная же высота общечеловеческой морали вдруг возникла — если верить легенде — ив батьке Махно, когда он отпустил 14-летнего Михаила Шолохова, продармейца 1920 года. На миг «отключен» был генератор ненависти, разобщения (не было у казаков, у Махно бдительных машинистов в виде людей из «особого отдела»!), вот и образовался спасительный «брод» в море огня и смертей. Серафимович не идеализировал стихию братоубийства, не упивался хлесткими, ходячими лозунгами 20-х годов о благостности тотальной беспощадности, даже к своим — «в огне брода нет!» — как главной добродетели человека. Эпохи, живущие «под созвездием топора», не могут длиться вечно: в человечестве еще достаточно здоровья, чтобы «переболеть» муками узкого доктринерства, групповой вражды и оценить главную общечеловеческую ценность — жизнь.

Делал ли Серафимович попытки продолжить «Железный поток»? Ведь роман как бы оборван на полуслове, остановлен на «бивуаке», временном пристанище бойцов. Таманцы пришли к своим, ощутили свое моральное превосходство над людьми, не прошедшими страдный путь самоочищения, пережилифбманчиво-сладостное ощущение: «множеством сердец бьется одно неохва-тимое сердце». Увы, и нормативы коллективизма, и все снособы романтического возвышения похода (все время маячат в романе как декорации белоснежные вершины Главного Кавказского хребта) через возвеличение природы — все есть в романе. Но следует отдать должное автору «Железного потока»: несмотря на все ожидания он, оставив своих героев на пороге 1919 года, так и не повел их в новые походы, сражения, не стал создавать эпопеи «Борьба» (а такой замысел был).

Что такое эпический роман? Это воплощенное в слове чувство родства людей, их единство на основе общечеловеческих ценностей. Эпос — это «дом из слов, в котором можно жить всем». Антагонизм, вражда, размежевание людей под лозунгами обострения классовой борьбы — ненадежная основа для подлинного эпоса. Потому так проблематична эпическая природа последних частей даже «Хождения по мукам» А. Н. Толстого. Совсем не эпична, а скорее антиэпична основа «Рек огненных» («железный поток»?) и «России, кровью умытой» А. Веселого… Все это отчетливо и проницательно рассмотрел А. Серафимович. Он избежал тяжбы с историей, натужных попыток «оптимизировать» ее. Единственным эпическим «домом» из слов, в котором можно было жить всем, где драгоценна жизнь всех, стал в глазах Серафимовича только «Тихий Дон» М. А. Шолохова, опубликованный при его непосредственном участии, как редактора журнала «Октябрь», в 1928 году.

В долгой жизни Серафимовича — он умер в 1949 году, прожив восемьдесят шесть лет,— весь «шолоховский эпизод» (публикация, защита романа и доброго имени писателя) стал подвигом во имя культуры. В разгар узкогрупповой борьбы, криков о том, что «есть классики, но важнее— классы», он, как некогда Л. Н. Толстой при оценке его рассказа «Пески», выдвинул идею народности, идею бессмертия народа и служения ему как главную меру таланта. Он первым заговорил,— отбросив в сторону все попытки учить, воспитывать якобы «сырого», наивного Шолохова! — о мировом значении этого художника, о задаче учиться у Шолохова.

Художники великих эпох, жившие как Серафимович на уровне высших социально-нравственных дел и мечтаний, как, впрочем, и трагедий народа, писали не для одного своего времени. Мучительна и прекрасна их судьба. О ней можно, как некогда было сказано С. Цвейгом о Горьком, сказать: «Из собственной плоти он (народ.— В. Ч.) сотворил себе уста, из собственного глагола — своего глашатая, из собственной толщи — человека, и этого человека, этого писателя — своего писателя и заступника — он выдвинул из своего гигантского лона, дабы он всему человечеству подал весть о русской народной жизни».