Сочинение «Творчество братьев Стругацких»

ение» и «усиление словесной динамики» повествования. Раз уж это слово прозвучало, поговорим об игре — еще одном существенном элементе поэтики Стругацких. Игра в их творчестве присутствует в самых различных формах и обличьях, па разных уровнях организации повествования. Прежде всего, игровое начало воплощено в самих героях, особенно молодых. Избыток сил, радость жизни, удовольствие от занятия любимым делом — все это отливается в абсолютную раскованность поведения, в постоянную готовность к шутке, каламбуру, веселому розыгрышу.
Трагичная по колориту повесть «Попытка к бегству» зачинается, к примеру, сценой беззаботного веселья, «Структуральнейший лингвист» Вадим перед путешествием на Пандору прямо-таки ходит на голове, дурачится и распевает песенки собственного сочинения. Этот же дух раскованности, веселой, изобретательности присущ и повествовательной манере Стругацких. Явно игрового свойства часто используемое писателями соединение элементов, взятых из разных культурно- исторических пластов, разных смысловых и стилевых рядов. В «Улитке на склоне» сознанию человека двадцатого века, ученого противостоит тщательно выстроенная фантасмагорическая реальность Леса, где все зыбко, переменчиво, алогично, как во сне (тут невольно возникают ассоциации с причудливыми видениями Кафки). По принципу коллажа организуется образная система повестей
«Понедельник начинается в субботу» и «Сказка о тройке». Здесь сказочные и мифологические мотивы, фантастические явления сталкиваются с терминами и понятиями эпохи НТР, с деталями повседневного быта, иногда реалистическими, иногда — сатирически заостренными. Любят писатели, и подразнить пуристов, радетелей чистоты и иерархического разделения жанров. Отсюда — маскарады, переодевания, перекройка устойчивых жанровых схем и стереотипов. В романе «Трудно быть богом» костюмы, реквизит, весь фон действия взят напрокат из рыцарских и мушкетерских романов. «Обитаемый остров», роман воспитания, наполненный к тому же интересными и острыми размышлениями о методах социального действия, обряжен в одежды авантюрного, «шпионского» повествования, наполнен погонями, схватками резкими переменами декораций и так далее. А сколько в произведениях Стругацких внутрилитературной игры — изящной и озорной!
Писатели не скрывают своего пристрастия к хорошей литературе и не упускают случая вкрапить в свой текст «чужое слово», строки и фразы любимых авторов.
Открытые и скрытые цитаты, реминисценции, лукавые отсылки к источникам обогащают повествовательную ткань новыми смысловыми «капиллярами», активизируют литературную память читателей. Одна из последних публикаций Стругацких, повесть «Хромая судьба», вся построена на обнажении приема, на демонстрации «технологии». С главным се героем, писателем Феликсом Александровичем Сорокиным, происходит ряд необычных происшествий, каждое из которых могло бы быть развернуто в отдельный фантастический или авантюрно-приключенческий сюжет. Однако дразнящие эти возможности остаются в повести нереализованными. Сама же она поело вереницы забавно-язвительных эпизодов, живописующих отношения в писательской среде и порядки в Клубе литераторов, переключается в плоскость серьезных размышлении о природе и психологии творчества, о критериях оценок, о мотивах, движущих писателем в его работе. И тень Михаила
Афанасьевича Булгакова, возникающая на страницах повести, придает этим размышлениям особую остроту и многозначность. Что ж, все это очень хорошо, воскликнет иной читатель, но причем же здесь духовные интересы и ценности? Ведь любое заурядное чтиво фантастического или детективного содержания тоже приправляется солью необычных обстоятельств и перцем таинственности, тоже втягивает читающего в игру по тем или иным правилам, Активность художественного мира Стругацких, его «агрессивность» по отношению к читательскому сознанию подчинены ясной цели — раскрепостить энергию восприятия этого сознания, освободить его от тянущих вниз вериг эмпиричности, от праздной созерцательности. Но и этим дело не ограничивается. В художественном строе прозы Стругацких выражается авторская концепция бытия, к которой писатели стремятся нас приобщить. Под цветистыми покровами фантастической условности здесь явственно ощутима упругая материя жизни, исполненной драматизма, внутренней напряженности.
Жизнь эта волнует и влечет своей загадочностью, незавершенностью, она бросает человеку свои извечный вызов, требуя от него напряжения всех его сущностных сил в поисках достойного ответа. Стругацкие словно говорят нам: да, жизнь сложна, Вселенная безмерна, природа не расположена к человеку, путь социально-исторического развития изобилует мучительными противоречиями, благополучный итог не предрешен. Но только осязая неподатливость субстанции бытия, преодолевая ее сопротивление, мы обретаем смысл существования, утверждаем свое человеческое достоинство. Стругацкие заражают нас своим неутолимым интересом к многодонности жизни, к ее непредсказуемости, к безмерности, отразившейся в зрачке человеческого глаза. Их герои — истинные герои — живут жизнью, полной борьбы, телесных и нравственных усилий, они испытывают радость деяния, боль утрат, стыд за ошибки, они остро ощущают — и заставляют ощутить нас — реальность и необходимость своего присутствия в мире. Альтернатива этому — тягостное, рутинное избывание жизни или дробление ее на осколки отдельных актов, не связанных воедино, не оправданных высокой целью. Подобный модус бытия присущ «человеку невоспитанному», как его именуют Стругацкие, носителю социальной безответственности, конформизма, духовной лености. В повести «Хищные вещи века» человек созидающий и «человек невоспитанный» вызваны на очную ставку. Здесь писатели создали выразительный и отталкивающий образ общества, отказавшегося от дерзаний и поисков, от борений, пожертвовавшего всем этим ради благополучия и комфорта, ради возможности мало работать и много, со вкусом отдыхать. Это — воплотившаяся мечта обывателя, торжество психологии потребительства. И что же? Жители города, где происходит действие повести, отравлены жестокой скукой, испытывают «несчастье без желаний». Неистребимое — несмотря ни на что — томление человеческого духа начинает отливаться в уродливые формы: оргии, акты вандализма, бессмысленную игру со смертью. Герой повести Иван Жилин, посланный в город Мировым Советом с заданием разобраться в этой таинственной напасти, ограничен сюжетными условиями в обнаружении созидательных возможностей своей натуры. Однако весь склад его личности, способ размышлять и действовать находятся в ярком контрасте с жалким прозябанием «аборигенов». В Жилине сочетается сложная работа мысли, богатая рефлексия — и устремленность этой духовной энергии вовне, за пределы личности, в окружающий мир. б) «Пикник на обочине». Под другим углом зрения рассматривается отношение «человек— мир» в романе «Пикник на обочине». Здесь с беспощадной социально-психологической достоверностью представлена жизненная история сталкера Рэда Шухарта, пробавляющегося выносом, всяких диковинных предметов из Зоны. Смысловое напряжение в романе создается контрастом между грандиозностью самого факта посещения Земли инопланетянами и возникающей вокруг него игрой мелких страстишек, собственнических инстинктов, жаждой «не упустить своего». И мы видим, как симпатичного и бесстрашного парня Рэда постепенно затягивает чёртово колесо частного интереса, как оно выдавливает из его натуры человечность. Опять Посещение! Опять Пришельцы! Еще одна вариация одного из самых излюбленных (что в расшифровке означает — одного из самых надоевших) сюжетов современной фантастики. Но странное дело: хотя факт посещения Земли некими гостями из космоса и служит отправим пунктом сюжета новой фантастической повести братьев
Стругацких, ощущения того, что все где-то уже читано, не возникает. Может быть, потому именно и не возникает, что Посещение — всего лишь отправной пункт, а не содержание книги. Так зачем же на этот раз пожаловали на нашу грешную планету пришельцы, которые, впрочем, перед читателями и вообще перед людьми не появляются, оставив о себе лишь материальные следы на местах своего приземления? (Эти места стали называться Зонами Посещения; около одной из таких Зон, в несуществующем городе Хармонте и происходит действие «Пикника на обочине».) В повести создана некая модель «Западного» общества, которое столкнулось с чрезвычайными обстоятельствами и в меру своих сил а также в соответствии со своей моралью и философией приспосабливается к ним. Модель достаточно замкнута; о мире, который окружает выдуманную и невыдуманную страну, мы почти не узнаем. Приглядимся внимательнее к главному персонажу повести. Рэд Шухарт,
Рыжий Шухарт, человек без определенных занятий и определенной профессии, выражаясь юридическим языком, хотя у него есть и определенные занятия и определенная профессия. Рэд Шухарт— сталкер. «Так у нас в Хармонте называют отчаянных парней, которые на свой страх и риск проникают в Зону и тащат оттуда все, что им удается найти. Это настоящая новая профессия»,— объясняет корреспондент Хармонтского радио. Дело в том, что в Зоне понакидано много технических диковин; до поры до времени их не в состоянии прибрать к рукам наука, преждевсего потому, что проникновение в Зону грозит смертельным исходом, к тому же власти, правда, безуспешно, пытаются её охранять, И ещё одно может ждать самозваных исследователей межзвездных цивилизаций — дети у сталкеров рождаются не такими, как у остальных людей, Видимо, их тела подвергаются какому-то необнаруженному воздействию. Понятно, что риск столь высокого сорта должен и оплачиваться очень высоко. Если угодно, фразу можно построить наоборот: когда в «свободном» мире есть возможность на чем-то хорошо подзаработать, то нет такого безумия, такого риска, такого преступления, на которые не нашлось бы добровольцев. Но кто оплачивает эти дорогие игрушки, кто провоцирует отчаянных парней вроде Рыжего Шухарта? Понятно, кто. Те самые, которых не устраивает международный контроль над Зонами. Их мало волнует то, что выкраденная сталкерами вещь может бесследно пропасть для человечества, для науки, им нет дела до того, что иной неземной предмет может обернуться нежданными бедствиями для людей. Скупая краденое, они пытаются приспособить технику пришельцев для своих недобрых целей. Шухарт прекрасно понимает, на кого он работает. «Шухарт — обращается он к самому себе.— Что же ты зараза, делаешь? Падаль ты, они же этой штукой всех нас передушат...» Мы испытываем симпатии к этому парню, но это горькие симпатии. Ведь из
Шухарта мог получиться толк—он не только смел и умен, он добр, в нем живет чувство справедливости, на него можно положиться. Он вытаскивает из Зоны напарника с переломанными ногами, хотя ничуть не сомневается: не повези ему, этот самый напарник бросил бы его без размышлений. Он очень любит свою жену и дочь. Он не жаден, и, как сам говорит, деньги ему нужны лишь для того, чтобы не думать о них. Словом, в Рэде много хорошего, и вовсе не врожденной порочностью объясняется тот путь, по которому идет он к своему последнему, жестокому преступлению. Мы не можем не симпатизировать Шухарту еще и потому, что а нем постоянно горит ненависть к тем преуспевающим типам, среди которых он живет. На это общество он не желает трудиться, в этой компании он не хочет жить честно. И так уж несчастливо сложилась судьба Шухарта, что не спасла его даже встреча с единственным человеком, который был в состояние повернуть его жизнь. Человеком этим был молодой русский физик Кирилл Панов, работавший в международном институте по изучению следов посещения, один из тех энтузиастов и героев науки, которыми может гордиться человечество, Рэд чувствует, понимает, что Кирилл совсем из другого мира, что только такие, как он, знают, зачем живут на земле и зачем, смертельно рискуя, лезут в эту самую Зону. Но слишком рано ушел из жизни Кирилл, погубленный Зоной, и не выдержала нестойкая душа Шухарта испытания этой смертью. Он еще больше озлился на мир и на себя, потому что он был отчасти виноват в гибели
Кирилла. Понадобилась смерть еще одного очень хорошего человека, смерть, в которой Шухарт уже был виноват полностью, чтобы он наконец-то заглянул себе в душу, ужаснулся и отрекся от самого себя, вернее, от той мерзости, которая столько лет накапливалась в нем. Но прежде чем перейти к последней главе, самой важной в повести, надо ещё раз взглянуть на Зону, вокруг которой вертится хармонтский хоровод. Что это такое — служебная научно-техническая придумка или, может быть, образ
Зоны несет более серьезную нагрузку? Ясно, что без положительного ответа не стоило и задавать этот вопрос. О большинстве из небрежно брошенных остатков космического пикника, земная наука не только не имела представления: ученые не в состоянии понять их устройство, даже положив на лабораторный стол. Сталкеры дали всем этим концентратам гравитации, коллоидным газам, магнитным ловушкам образные прозвища, в которых отразился их суеверный, почти языческий страх перед непознаваемым— «чёртова плешь», «ведьмин студень», «гремучая салфетка»...
На первый взгляд и вправду Зона представляется чем-то жутким, загадочным и активно враждебным человеку. На самом деле она, Зона, никакая — ни хорошая, ни плохая. Как ядерная реакция — она тоже сама по себе никакая, И слепящий луч лазера — никакой. И вот что самое важное. Известно, что кое-кто из зарубежных идеологов научно-технической революции возлагает на нее слишком большие надежды.
Стоит, мол, только обуздать дешевую термоядерную энергию, стоит передать все управление в «руки» неошибающимся компьютерам, стоит повсеместно внедрить «зелёную революцию» на полях — и это автоматически сделает жизнь человечества легкой и счастливой. И вот перед людьми «подарки» пришельцев, являющие собой такую степень научно-технического прогресса, которая никому из земных ученых и не снилась. И дело здесь не только в отдельных чудесах, как говорит один из героев повести, всего важнее — сам факт Посещения, он имеет кардинальное мировоззренческое значение. И что же, сделало ли всё это людей, хотя бы того же Редрика Шухарта, хоть капельку счастливее? Да нет, все осталось по-прежнему—те же волчьи отношения, злобная грызня за долю а добыча, торжество сильных и затирание слабых. И тут, пожалуй, можно реабилитировать земную науку: не она оказалась не готовой к встрече с более высоким разумом, к решительному рывку прогресса; хармонтское общество оказалось не готовым. С каждым витком сюжетной спирали Стругацкие делают образ Зоны все обобщенней, она приобретает почти мифологические очертания. Как крайнее выражение надежд, разочарований, радостей, печалей, откровений мечтаний о лучшей жизни в легендах сталкеров возникает Золотой Шар, который якобы исполняет любые желания. Но чтобы высказать ему свою просьбу, надо преодолеть, помимо множества жутких препятствий, еще и «мясорубку», которая
— совсем как в древней сказке — требует принести в жертву одного человека, чтобы мог пройти второй. И вот Рэдрик Шухарт идет в свой последний маршрут по Зоне. Зачем он идет, что хочет выпросить этот матерый, во всём разуверившийся сталкер у новоявленного космического божка? На этот раз—не за наживой. Цель его и возвышенна и эгоистична одновременно—спасти дочь. И ради этого он берёт с собой романтически настроенного юношу, который, конечно, ни о чём не подозревает. Шухарт лично ничего не имеет против мальчика, напротив, по дороге он начинает испытывать все больше дружеских чувств к своему попутчику, но он затаптывает в себя человеческие побуждения, он заранее положил на одну чашу весов судьбу своей дочери, а на другую — жизнь Артура.
И выбрал. К тому же он не сомневается, что и Артур идет к Золотому Шару, чтобы попросить у того что-нибудь столь же личное, скорее всего даже куда более эгоистичное. Но, делая свой последний роковой шаг, молодой человек успевает выкрикнуть свое сокровенное желание, ради которого он и пошел на смерть: «Счастья для всех!.. Даром!.. Сколько угодно счастья!..» Эти же слова, став лицом к лицу с Золотым Шаром и как бы выполняя последнюю волю погибшего, произнесет потрясенный, сломленный и слишком поздно возрожденный Рэдрик Шухарт, профессиональный сталкер, 31 года от роду, забывший на тот момент и о дочери и о себе. Но даже в этом своем прозрении, в этом последнем порыве Шухарт остается сыном того общества, которое эго сформировало. И погибший мальчик тоже. Их долго приучали к вере в различных идолов, и разве в своей молитве не напоминают они первобытных охотников, которые просят у каменного истукана удачной охоты для всего племени? Может быть, в личном плане для данного охотника это серьезная победа над эгоистическими стремлениями захватить все одному себе, но почему, собственно, люди должны выпрашивать себе счастье у добреньких дядей из космоса? Так, мне кажется, надо трактовать неожиданную и драматическую финальную сцену, но, может быть, читателям было бы легче разобраться в задуманном, если бы авторы каким-то образом высказали бы и свою оценку происходящего... В «Пикнике» Стругацкие достигли уровня лучших страниц своей прозы.
Правда не кажутся такой уж находкой противные ожившие мертвецы, а главное — некоторые особенности речи героев, В сущности, авторы «Пикника на обочине» находились в сложном положении переводчика, который должен донести до русского читателя особенности жаргонной речи каких-нибудь иностранных гангстеров, найти тот оптимальный вариант, при котором этот словарный состав будет и понятен русскому читателю и в то же время не потеряет своей национальной и социальной принадлежности. Стругацкие, понятно, ничего переводят, на образ они создают вполне определенный: страна в которой живёт Шухарт, условна, но и в этой условности тоже есть своя определённость. И вдруг герой «Пикника» начинает выражаться языком «наших» стиляг их «блатных», что, конечно, нарушает цельность этого сложного поучительного характера. Стругацкие умеют придать отвлечённым и абстрактным на первый взгляд категориям — будущее человечества, судьбы цивилизации, нравственная самостоятельность личности — живую плоть, претворить их в жизненную практику своих героев. А средством «концептуализации» сюжетного материала в зрелой прозе писателей все чаще становится ситуация выбора. Разумеется, выбор всегда присутствовал в их произведениях, но поначалу — лишь на вспомогательном «обиходном» уровне. Поворотной в этом смысле стала повесть
«Улитка на склоне» (та её часть, что была опубликована в сборнике фантастики «Эллинский секрет» в 1966 году), где ситуация выбора обретает психологическую осязаемость и определяет смысловую перспективу повествования. Итак, Кандид, сотрудник биостанции, которая извне наблюдает за таинственным Лесом, в результате аварии оказался в самом Лесу, среди его обитателей. Странный мир открывается его взгляду: здесь растительные и животные формы обладают повышенной биологической активностью, а вот люди вялы, апатичны и, очевидно, находятся на грани вымирания. Лес все теснее сжимает свои кольца вокруг их убогих деревень. Проблему продолжения человеческого рода её представительницы решили с помощью партеногенеза — встречающегося в природе способа однополового размножения. Эти женщины — Хозяйки Леса — научились повелевать разными биологическими формами, поставили себе на службу животных и насекомых, травы и деревья. Но одной из целей их рациональной и динамичной цивилизации стало устранение с пути прогресса «неперспективных» с эволюционной точки зрения видов, исправление «ошибок природы». К этим ошибкам они относят и мужскую часть населения Леса. Поэтому они и ведут исподволь наступление на деревни... Казалось бы, Кандиду легче найти общий язык с Хозяйками Леса, склад мышления которых гораздо ближе к его собственному, чем примитивные психические механизмы жителей приютившей его деревни. К тому же контакт с ними даст надежду на возвращение к своим. Но Кандид почти без колебаний выбирает путь борьбы на стороне «соплеменников», почти наверняка обреченных. И не только из благодарности к ним за свое спасение. Кандид решает: ему не по пути с природной закономерностью, даже с прогрессом, если их приходится оплачивать ценою гибели разумных существ, пусть слабых и плохо приспособленных. Цивилизация Хозяек Леса, может быть, изначально лишена гуманистических оснований, которые здесь «не действительны». Но он- то, Кандид — человек, и должен делать свой выбор, исходя из системы человеческих ценностей и норм. В «Улитке на склоне» начинаются — если не хронологически, то по существу — Стругацкие семидесятых. В их голосе заметно поубавилось мажорных нот, взгляд на мир стал трезвее и жёстче. Действительность оказалась не слишком восприимчивой к императивам разума и нравственности, обнаружила свою «непрозрачность», инерционность. Социальное зло демонстрировало поразительную живучесть и способность к мимикрии.