Под «внутренним человеком» в лингвоантропологии понимают тот аспект личности, который в самом общем виде обозначается как психика или по – другому, обычно в филологии, внутренний мир человека. Датируя появление этого выражения 1797-м годом (время написания Жаном-Полем трактата «Кампанская долина, или О бессмертии души», в котором содержится развернутое рассуждение о "внутреннем человеке"), Е. Г. Эткинд делает важное замечание о том, что еще до появления данного словосочетания внутренний человек как особый объект речемыслительной деятельности уже существовал в новой литературе Европы [Эткинд, 1999, с.12].
Трудно даже предположить, когда именно человек телесный, физический, деятельный обнаружил в себе присутствие духовного человека, живущего умом и сердцем, и сделал его объектом своей мысли, если учитывать, что литература, строго говоря, не была первооткрывательницей внутреннего человека. Краткий экскурс в историю мировой культуры показывает, что понятие внутреннего человека – в его противопоставлении человеку внешнему – родилось очень давно: оно встречается уже в Библии (во 2-м послании к коринфянам св. апостола Павла, гл. 4, ст.16), в патристике – у св. Епифания [Пименова, 1999, с. 20-24]. Понятие «психика» (от греч. рsychikos – душевный) уводит нас еще дальше – в античную философию (в недрах которой, в частности у Демокрита, Платона, Аристотеля, и возникло учение о душе). Задолго до того, как человек стал предметом религиозной, философской, научной мысли, к нему уже было обращено обыденное сознание: если жизнь среди природы требовала от человека знаний ее законов, то жизнь в обществе – знаний о себе подобных, о людях в целом и об их психическом устройстве в частности. Многие из этих наивных представлений о внутреннем мире человека сохранились в фольклоре: в пословицах и поговорках (Чужая душа – потемки; Душа Божья, голова царская, спина барская; Сердце скажет, по ком оно болит; Всяк своим умом живет и т. д.), в образах и языковых клише, характерных для других жанров (сердце в заговорах зажигают, просекают, распарывают, вкладывают в него жар и сухоту, любовный жар-пламень; кожей, сердцем, телом приковывают человека к влюбленному в него; в духовных стихах сердцем обращаются к Богу, оно наполняется влечением к истине, состраданием, любовью к Богу, жаждой спасения и т. д. [Никитина, 1999].
Какой бы древней, однако, ни была история познания человеком своего душевного мира, поворотными в ней, по-видимому, следует считать те моменты, когда внутренний человек стал объектом целенаправленного изучения и описания (изображения) в науке и искусстве. Речь идет прежде всего о литературе, в числе «вечных» тем и художественных задач которой – раскрытие внутреннего мира человека, поиск способов и средств сообщения о нем, и о психологии – науке, объект которой составляют разнообразные факты, закономерности и механизмы психической сферы человека. И та и другая заметно обогатили и обывательское знание о психике человека.
Судьба внутреннего человека как объекта познания, интерпретации и знаковой репрезентации на протяжении всей истории человечества определялась двумя факторами: его ненаблюдаемостью (психическое, правда не всякое и не всегда, обнаруживается лишь косвенно – в произвольных и непроизвольных физиологических реакциях, мимике, жестах, оговорках, описках и др.) и сокровенным, интимным характером, что всегда создавало дополнительное препятствие для проникновение в сферу столь личного, как мир подлинных чувств, мыслей и желаний человека.Как было сказано выше, мысль о том, что человек не есть только материальное тело, а содержание его деятельности не исчерпывается активностью в мире физических объектов, уводит нас в глубины истории и, по – видимому, может считаться практически ровесницей человечества. Естественно, что в процессе развития культуры, науки образ (модель) человека чувствующего и думающего, формирующий концептуальные картины мира, не мог оставаться неизменным. Так, открытие области бессознательного, основанной на неосознаваемых влечениях-инстинктах, сформированных еще в досоциальный период истории человека и по сей день являющихся мощным мотивационным началом, заметно изменил лежащее в основе европейского рационализма представление о человеке как о субъекте сознания, способного управлять своим поведением, контролировать свои мысли и чувства. Обращение к данным истории показывает, что с течением времени претерпело изменения не только содержание знания о психике, но и характер отношения человека к миру собственных чувств, мыслей, а кроме того, во многом изменилось и восприятие внутренней жизни человека в аспекте его словесного выражения. Представление об абсолютной, неизменной ценности заключенного в человеке духовного мира было известно еще первым последователям христианского вероучения, и, став нормой христианского сознания, оно на протяжении всей дальнейшей истории оказывало большое влияние на поведение людей, их частную жизнь. Велико было значение нравственной христианской традиции в женском воспитании. Как показывают исследования, в «женской» литературе (мемуарной, дневниковой, эпистолярной) внутренний человек появляется значительно позже, чем в «мужской». Женский мир души долгое время оставался замкнутым. Весьма серьезной помехой к раскрытию женщинами собственного внутреннего мира, их сокровенных переживаний были определявшие содержание воспитания отрицательное отношение к любым проявлениям чувственности, идеалы невозмутимого, сдержанного поведения, умение не поддаваться эмоциям, страстям и «греховным» мыслям. [Пушкарева, 2000, с. 90-93]. В этом смысле мир чувств дворянки и мир чувств представительницы крестьянской среды разведены недалеко. В «золотой век индивидуальности», каким называют период ХУШ – начала ХIХ ст., с присущим сентиментализму и позже – набирающей силы романтической традиции вниманием к сфере человеческих чувств, мир женской души по-прежнему замкнут. «Большинство дворянок ощущало непреодолимый нравственный барьер, мешавший поверять бумаге искренние и естественные чувства» [Там же, с. 96], «переживания усиленно "загонялись" вглубь» [Там же, с. 109].
Как показывает анализ письменных источников ХУШ – Х1Х вв. (дневниковых записей, путевых записок, заметок в бухгалтерских книгах), для мужчин – представителей городского населения (мастеровых, цеховых, купцов) – внимание к миру чувств и мыслей, стремление оформить их в слове и доверить бумаге – явление также нехарактерное, а редкие исключения «из правила» (например, «журнал» купца И. Толченова) обусловлены неудачами в делах, семейными неурядицами, побуждавшими человека заглянуть в себя, осмыслить свое «я» [Куприянов, 2000].В истории литературы приоритет открытия внутреннего человека именно как объекта художественного изображения неизменно признают за романтиками. По выражению Е. Г. Эткинда, Универсум, обнаруженный ими внутри человека, оказался не менее грандиозным, чем уже известная и воспетая Вселенная, и достойным стать предметом поэтической мысли [Эткинд, 1999, с.16-17]. Если интерес простого обывателя, не связанного с профессиональной литературной деятельностью, к внутреннему миру человека и его отображению был в значительной мере ограничен нормами традиционного воспитания, то романтики столкнулись с другой проблемой – бессилием слова поведать о сокровенном: «…Они осознали, что речь, величайшее богатство человека, предназначена для наименования предметов, поступков, событий, но не чувств и мыслей» [Там же, с.18]. Однако, несмотря на пессимистический прогноз, касающийся поисков возможных средств вербализации психических феноменов, который в русском варианте представлен В. А. Жуковским в стихотворении «Невыразимое» (1819): Какой для них язык?.. Горе душа летит, Все необъятное в единый вздох теснится, И лишь молчание понятно говорит, – в русской лирике ХУШ – начала ХIХ вв. был выработан свой поэтический язык чувства и мысли. Речь идет не об отдельных опытах, а о целом фразеологическом фонде – разветвленной и вполне нормализованной системе отстоявшихся языковых форм поэтического изображения внутреннего мира человека, в основе которой определенный круг образов внешнего, физического мира: яд (о злобе, коварстве), змея (о зависти и пр. негативных чувствах), огонь (о страсти, чаще любовной) и др., см., например: пылать огнем любви, гореть кем ("любить"), тлеть пламенем нежным, пить чашу горести, лить яд зависти [Григорьева, 1969] . Отличительную особенность функционирования этого языка видят в его непрерывном развитии, стремлении к обновлению. «Если естественным путем появления поэтического фразеологизма представляется путь от яркого образа к "затуханию" этого образа как следствию частоты обращения к нему в одних и тех же условиях, то для поэтической фразеологии ХУШ в. в период формирования поэтического языка эта эволюция представляется "перевернутой": от воспроизведения поэтического штампа в традиционных условиях употребления, через превращение его в[о] фразеологическую модель – результат размножения и закрепления образного трафарета, – к оживлению стершегося образа, к разложению штампа в начале ХIХ в., т. е. к "освобождению" образа» [Григорьева, 1969, с. 9]. В поисках возможных способов представить «невыразимое» лирическая поэзия была вынуждена все время продвигаться вперед, экспериментировать с полученными в наследство от отечественной церковно-книжной традиции и французской литературы образными моделями (готовая форма наполняется новым содержанием, обновляются фразеологические модели за счет введения в них нестандартных элементов), открывать новые способы изображения психического.
Русская проза также двигалась путем прогресса. Ее развитие проходило «под знаком психологизации человека» [Арутюнова, 1999б, с. 5]: она все глубже проникала в душу человека, обнаруживая новые области «невыразимого», изобретая средства для его выражения. Романтики, сделавшие внутренний мир человека объектом художественного показа, сконцентрировали свое внимание на лирике и музыке – самых естественных, по их мнению, способах воссоздания этого мира. Поначалу повествовательная поэзия и проза значительно отставали от лирической поэзии. На протяжении длительного времени изображение внутреннего человека было здесь достаточно условным и театральным. Психическое объективировалось в речи персонажей – в ритуальных плачах, причитаниях, молитвах (и сопровождающих их жестах) – или получали экстериоризированное изображение в духе аллегорической драмы (грехи или греховные помыслы – в виде бесов, добродетели – в виде святых, мысли – как голоса с икон или с неба).
