В «Мастере и Маргарите», например, иллюзорны многие аспекты в изображаемой действительности, быт, а миф несет в себе историческую истину и в этом — высшем смысле представительнее и подлиннее действительности — относится к ней как субстанция к акциденции. . Но оборотной стороной предельного расширения или, что то же самое, устранения временной перспективы и своеобразия мифологического мышления иногда являлось скептическое отношение к историзму и к самой возможности научного и реалистического осмысления действительности. В таких случаях мифотворчество в современной литературе ведет к отрыву от реального мира, к тому, что «писатель-мифотворец», по выражению Роберта Веймана, попадает «за решетку мифологической системы».

И более того, в крайних своих проявлениях мифологизирующая мысль, отрываясь от разума и совести истории в ее поступательном движении, может наполняться и в отдельных случаях наполнялась — преимущественно вне большого искусства — антигуманистическим содержанием, доходя в пределе своего падения до мифоложества, изобретения чудовищных фашистских мифов XX века — мифа об избранной расе и ее безграничных правах, о непогрешимом вожде, реализующем бессознательную волю нации, о сакральной власти тоталитарного государства и т. п.

Сравнительно ранним, но знаменательным периодом в литературном мифотворческом движении нового времени следует признать западноевропейский и русский символизм. В культуре русского символизма интерес к новой мифологии и широкий поток неомифопоэтическо-го творчества был предопределен самой сутью этой культуры и явился естественным продолжением традиций французских парнасцев и символистов, а также в особенности немецких романтиков, сыгравших в истории возрожденного «мифологизма» исключительно значимую, первостепенную роль. Здесь следует заметить, что агрессивно-реакционное ответвление мифотворчества, в сущности, не проявило себя в русском символизме. Во всяком случае, в мифотворческой эстетике символизма гуманистическое начало оказалось в значительной мере преобладающим. Впрочем, изучение мифопоэтического аспекта в творчестве русских символистов и тем более их теоретических высказываний, относящихся к этому вопросу, только еще начинается.
Касаясь этой темы, важно отметить присутствие мифотворческой стихии не только в литературных произведениях символистов, но и в их жизненных восприятиях и жизненном укладе. Мифологизация, а иногда и проще— мифологизирующее обыгрывание личных, особенно любовных отношений, дружбы, природы, города, истории и образов современников, возлюбленных, друзей или знакомых представляется у таких символистов, как Блок, Вяч. Иванов, относительно близкий к ним Волошин и др., в такой же мере фактом их поэзии, как и биографии. Одним из самых заметных и показательных примеров проникновения «творимой легенды», мифа в реальную жизнь, в личные отношения продемонстрировали участники московского символистского кружка «аргонавтов» (1901 —1903 годы), вдохновляемого Белым и Эллисом. Этого специфического и очень важного ракурса темы неомифологизма символистской культуры в настоящей статье я затрагивать не буду
Толкованием мифологии, первобытного анимизма и магизма занимался еще Вл. Соловьев, виднейший предшественник символистов (см. его статьи: «Мифологический процесс в древнем язычестве», 1873; «Первобытное язычество, его живые и мертвые остатки», 1890). Но глубоким знатоком древнегреческой мифологии, исследователем и интерпретатором ее в связи с его символистской теорией стал Вяч. Иванов. Он объявил мифологизацию литературы, мифотворчество, переход от символа к мифу основной задачей современного искусства, магистральным путем к преодолению декадентского индивидуализма, иллюзионизма и способом приобщения к народной душе. При этом почвой мифа Вяч. Иванов считал религиозно-мистическое сознание, а отличие мифа от родственного ему символа видел в «народности», в динамическом характере мифа, в его «глагольной основе», в его устремленности к сюжетному действию, к событию, которые еще не развернулись в символе. Эти теоретические положения Вяч. Иванов развивал, видоизменял, но, в основном, не отступал от них в течение многих лет. Он применял их в анализе и в оценках литературы текущей и удаленной во времени.

Литературно-эстетические позиции Блока и Вяч. Иванова далеко не совпадали, и тем не менее младший поэт (уже на перевале от раннего к среднему периоду своего творчества живо интересовался теоретическими концепциями своего старшего современника и отчасти испытал его влияние. Очевидно, больше всего на Блока влияли мысли Вяч. Иванова о значении и возможной роли мифа в современной литературе, а также его суждения о фольклоре. Недаром в своей статье «Творчество Вячеслава Иванова» (1905) Блок сочувственно изложил многое из того, что написал Вяч. Иванов к этому времени о символе и о мифе, и приветствовал мифотворческий характер его поэзии. Однако, следует прибавить, Блок отнюдь не догматизировал суждения Вяч. Иванова в этой области. По крайней мере в одном из писем к Андрею Белому (6 августа 1907 г.) он заметил, что воспринимает его «мифотворчество» (в смысле системы взглядов) всего лишь «как лирику».

Высказываний о мифе самого Блока немного. Они дробны, рассеяны по страницам его прозы, писем, дневников, еще меньше их в его записных книжках. Единственное более или менее развернутое рассуждение его о сущности мифа, а вместе с тем и о переходе мифа в религию— в дневниковых записях от 26 июня 1902 года, которые по времени еще не могли быть связаны с влиянием Вяч. Иванова и, по-видимому, были навеяны мыслями, пришедшими из других источников и переработанными самим поэтом.