Cочинение «Житие Протопопа Аввакума»

ог, на встречю приплыли люди иные к нам, а с ними две вдовы - одна лет в 60, а другая и болши: пловут пострищись в монастырь. А он, Пашков, стал их ворочать и хочет замуж отдать. И я ему стал говорить: "По правилам не подобает таковых замуж давать". И чем бы ему, послушав меня, и вдов отпустить, а он вздумал мучить меня, осердясь. На другом. Долгом, пороге стал меня из дощеника выбивать: "Для-де тебя дощеник худо идет! Еретик-де ты! Поди -де по горам, а с казаками не ходи!" О, горе стало! Горы высокия, дебри непроходимыя, утес каменной, яко стена стоит, и поглядеть - заломя голову! В горах тех обретаются змеи великие; в них же витают гуси и утицы - перие красное, вороны черные, а галъки серые; в тех же горах орлы, и соколы, и кречаты, и курята инъдейские, и бабы, и лебеди и иные дикие ,- многое множество, - птицы разные. На тех же горах гуляют звери многие дикие: козы и олени, и изубри, и лоси, и кабаны, волъки, бараны дикие - во очию нашу, а взять нельзя! На те горы выбивал меня Пашков, со зверми и со змиями, и со птицами витать. И аз ему малое писанейце написал, сице начало: "Человече! Убойся бога, седящаго на херувимех и призирающаго* в бездны, его же трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты презираеш и неудобъство* показуеш", - и прочая: там многонько писано; и послал к нему. А се бегут человек с пятдесят: взяли мой дощеник и помчали к нему, - версты три от него стоял. Я казакам каши наварил, да кормлю их; и оне, бедные, и едят и дрожат, а иные, глядя, плачют на меня, жалеют по мне. Привели дощеник; взяли меня палачи, привели перед него. Он со шпагою стоит и дрожит; начал мне говорить: "Поп ли ты, или роспоп?" И аз отвещал: "Аз есм Аввакум протопоп; говори: что тебе дело до меня?" Он же рыкнул, яко дивий* зверь, и ударил меня по щоке, таже по другой, и паки в голову, и збил меня с ног и, чекан ухватя, лежачева по спине ударил трижды и, разболокши* по той же спине семъдесят два удара кнутом. А я говорю: "Господи, Исусе Христе, сыне божий, помогай мне!" Да то ж, да то ж безпрестанно говорю. Так горко ему, что не говорю: "Пощади!" Ко всякому удару молитву говорил, да осреди побои вскричал я к нему: "Полно бить -тово!" Так он велел перестать. И я промолыл ему: "За что ты меня бьеш? Ведаеш ли?" И он паки велел бить по бокам, и отпустили. Я задрожал, да и упал. И он велел меня в казенной дощеник оттащить: сковали руки и ноги и на беть* кинули. Осень была, дождь на меня шел, всю нощ под капелию лежал. Как били, так не болно было с молитвою тою; а лежа, на ум взбрело: "За что ты, сыне божий, попустил меня ему таково болно убить тому? Я веть за вдовы твои стал! Кто даст судию между мною и тобою? Когда воровал, и ты меня так не оскорблял, а ныне не вем, что согрешил!" Бытто доброй человек! - Другой фарисей з говенною рожею, - со владыкою судитца захотел! Аще Иев и говорил так, да он праведен, непорочен, а се и Писания не разумел, вне закона, во стране варварстей, от твари бога познал. А я первое - грешен, второе - на законе почиваю и Писанием отвсюду подкрепляем, яко многими скорбми подобает нам внити во царство небесное, а на такое безумие пришел! Увы мне! Как дощеник -от в воду-ту не погряз со мною? Стало у меня в те поры кости -те щемить и жилы-те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плеснули, так вздохнул да покаялъся пред владыкою, и господь-свет милостив: не поминает наших беззакониих первых покаяния ради: и опять не стало ништо болеть.


*глядящего

*сомнение

*дикий

*раздев

*поперечную перекладину


Наутро кинули меня в лотку и напредь повезли. Егда приехали к порогу, к самому болшему. Падуну, - река о том месте ш ириною с версту, три залавка* чрез всю реку зело круты, не воротами што попловет, ино в щепы изломает, - меня привезли под порог. Сверху дождь и снег, а на мне на плеча накинуто кафтанишко просто; льет вода по брюху и по спине, - нужно* было гораздо. Из лотки вытаща, по каменью скована окол порога тащили. Грустко гораздо, да душе добро: не пеняю уж на бога вдругорят. На ум пришли речи, пророком и апостолом реченныя: "Сыне, не пренемогай наказанием господним, ниже ослабей, от него обличаем. Его же любит бог, того наказует; биет же всякаго сына, его же приемлет. Аще наказание терпите, тогда яко сыном обретается вам бог. Аще ли без наказания приобщаетеся ему, то выблядки, а не сынове есте". И сими речми тешил себя.


*уступа

*мучительно


По сем привезли в Брацкой острог и в тюрму кинули, соломки дали. И сидел до Филипова поста в студеной башне; там зима в те поры живет, да бог грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу: коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьею бил, - и батошка* не дадут дурачки! Все на брюхе лежал: спина гнила. Блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: "Прости!" Да сила божия возбранила, - велено терпеть. Перевел меня в теплую избу, и я тут с аманатами* и с собаками жил скован зиму всю. А жена з детми верст з дватцеть была сослана от меня. Баба ея Ксенья мучила зиму ту всю - лаяла да укоряла. Сын Иван - невелик был - прибрел ко мне побывать после Христова рождества, и Пашков велел кинуть в студеную тюрму, где я сидел: начевал милой и замерз было тут. И наутро опять велел к матери протолкать. Я ево и не видал. Приволокся к матери - руки и ноги ознобил.


*хворостинки

*заложниками-туземцами


На весну паки поехали впредь.

Было в Даурской земле нужды великие годов с шесть и с семь, а во иные годы оградило.

Таже с Нерчи реки паки назад возвратилися к Русе. Пять недель по лду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская; иноземцы немирные; отстать от лошедей не смеем, а за лошедми итти не поспеем - голодные и томные* люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится - кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, тут же и повалилъся: оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: "Матушъка -государыня, прости!" А протопопица кричит: "Что ты, батко, меня задавил?" Я пришол, - на меня, бедная, пеняет, говоря: "Долъго ли муки сея, протопоп, будет?" И я говорю: "Марковна, до самыя до смерти!" Она же, вздохня, отвещала: "Добро. Петровичь, ино еще побредем".


*утомленные


Курочка у нас черненька была; по два яичка на день приносила робяти на пищу божиим повелением; нужде нашей помогая; бог так строил. На нарте везучи, в то время удавили по грехом. И нынеча мне жаль курочки той, как на разум приидет. Ни курочка, ни што чюдо была: во весь год по два яичка на день давала; сто рублев при ней плюново дело, железо! А та птичка одушевлена, божие творение, нас кормила, а сама с нами кашку сосновую ис котла тут же клевала, или и рыбки прилучится, и рыбку клевала; а нам против тово по два яичка на день давала. Слава богу, вся строившему благая! А не просто нам она и досталася. У боярони куры все переслепли и мереть стали; так она, собравше в короб, ко мне их прислала, чтоб-де батко пожаловал, помолилъся о курах. И я су подумал: кормилица то есть наша, детки у нея, надобно ей курки. Молебен пел, воду святил, куров кропил и кадил; потом в лес збродил - корыто им зделал, ис чево есть, и водою покропил, да к ней все и отслал. Куры божиим мановением исцелели и исправилися по вере ея. От тово -то племяни и наша курочка была. Да полно тово говорить! У Христа не сегодни так повелось. Еще Козма и Дамиян человеком и скотом благодействовали и целили о Христе. Богу вся надобно: и скотинка, и птичка во славу его, пречистаго владыки, еще же и человека ради.

Таже приволоклись паки на Ирьгень озеро. Бояроня пожаловала - прислала сковородку пшеницы, и мы кутьи* наелись. Кормилица моя была Евдокея Кириловна, а и с нею дьявол ссорил, сице: сын у нея был Симеон - там родилъся, я молитву давал и крестил, на всяк день присылала ко мне на благословение и я, крестом благослови и водою покропя, поцеловав ево, и паки отпущу; дитя наше здраво и хорошо. Не прилучилося меня дома; занемог младенец. Смалодушничав, она, осердясь на меня, послала робенка к шептуну-мужику. Я, сведав, осердилъся ж на нея, и меж нами пря* велика стала быть. Младенец пущи занемог: рука правая и нога засохли, что батошки. В зазор пришла; не ведает, что делать, а бог пущи угнетает. Робеночек на кончину пришел. Пестуны, ко мне приходя, плачют; а я говорю: "Коли баба лиха, живи же себе одна!" А ожидаю покаяния ея. Вижу, яко ожесточил диявол сердце ея; припал ко владыке, чтоб образумил ея. Господь же, премилостивый бог, умяхчил ниву сердца ея: прислала на утро сына среднева Ивана ко мне, - со слезами просит прощения матери своей, ходя и кланяяся около печи моей. А я лежу под берестом наг на печи, а протопопица в печи, а дети кое-где: в дождь прилучилось, одежды не стало, а зимовье каплет, - всяко мотаемся. И я, смиряя, приказываю ей: "Вели матери прощения просить у Орефы колъдуна". Потом и болнова принесли, - велела перед меня положить; и все плачют и кланяются. Я -су встал, добыл в грязи патрахель* и масло священное нашол. Помоля бога и покадя, младенца помазал маслом и крестом благословил. Робенок, дал бог, и опять здоров стал - с рукою и с ногою. Водою святою ево напоил и к матери послал. Виждь, слышателю, покаяние матерне колику силу сотвори: душу свою изврачевала и сына исцелила! Чему быть? Не сегодни кающихся есть бог! Наутро прислала нам рыбы да пирогов, - а нам то, голодным, надобе. И с тех мест помирилися. Выехав из Даур, умерла, миленкая, на Москве; я и погребал в Вознесенъском монастыре. Сведал то и сам Пашков про младенца, - она ему сказала. Потом я к нему пришел. И он, поклоняся низенко мне, а сам говорит: "Спаси бог! Отечески твориш - не помниш нашева зла". И в то время пищи доволно прислал.


*каши

*ссора

*епитрахиль


А опосле тово вскоре хотел меня пытать: слушай, за что. Отпускал он сына своево Еремея в Мунгальское царство воевать, - казаков с ним 72 человека да иноземцов 20 человек, - и заставил иноземца шаманить, сиречь гадать: удаст ли ся им и с победою ли будут домой? Волъхв же той мужик, близ моего зимовья привел барана живова в вечер, и учал над ним волъхвовать, вертя ево много, и голову прочь отвертел и прочь отбросил. И начал скакать, и плясать, и бесов призывать и, много кричав, о землю ударилъся, и пена изо рта пошла. Беси давили ево, а он спрашивал их: "Удастъся ли поход?" И беси сказали: "С победою великою и з богатъством болшим будете назад". И воеводы ради, и все люди радуяся говорят: "Богаты приедем!" Ох, душе моей, тогда горко, и ныне не сладко! Пастырь худой погубил своя овцы, от горести забыл реченное во Евангелии, егда Зеведеевичи на поселян жестоких советовали: "Господи, хощеши ли, речеве, да огнь снидет с небесе и потребит их, якоже и Илия сотвори". Обращ же ся им: "Не веста, коего духа еста вы; сын бо человеческий не прииде душ человеческих погубити, но спасти". И идоша во ину весь. А я, окаянной, зделал не так. Во хлевине своей кричал с воплем ко господу: "Послушай мене, боже! Послушай мене, царю небесный -свет, послушай меня! Да не возвратится вспять ни един от них, и гроб им там устроиши всем! Приложи им зла, господи, приложи, и погибель им наведи, да не збудется пророчество дьявольское!" И много тово было говорено. И втайне о том бога молил. Сказали ему, что я так молюсь, и он лишо излаял меня. Потом отпустил с войским сына своего. Ночью поехали по звездам. В то время жаль мне их: видит душа моя, что им побитым быть, а сам -таки на них погибели молю. Иные, приходя, прощаются ко мне, а я им говорю: "Погибнете там!" Как поехали, лошади под ними взоржали вдруг, и коровы тут взревели, и овцы и козы заблеяли, и собаки взвыли, и сами иноземцы что собаки завыли; ужас на всех напал. Еремей весть со слезами ко мне прислал: чтоб батюшко -государь помолилъся за меня. И мне ево стало жаль А се друг мне тайной был и страдал за меня. Как меня кнутом отец ево бил, и стал разговаривать отцу, так со шпагою погналъся за ним. А как приехали после меня на другой порог, на Падун, 40 дощеников все прошли в ворота, а ево, Афонасьев, дощеник, - снасть добрая была и казаки все шесть сот промышляли о нем, а не могли взвести, - взяла силу вода, паче же реши - бог наказал! Стащило всех в воду людей, а дощеник на камень бросила вода; чрез ево льется, а в нево не идет. Чюдо, как-то бог безумных тех учит! Он сам на берегу, бояроня в дощенике. И Еремей стал говорить: "Батюшке, за грех наказует бог! Напрасно ты протопопа -тово кнутом-тем избил; пора покаятца, государь!" Он же рыкнул на него, яко зверь, и Еремей, к сосне отклонись, прижав руки, стал, а сам, стоя, "господи помилуй!" говорит. Пашков же, ухватя у малова колешчатую* пищаль, - никогда не лжет, - приложася на сына, курок спустил, и божиею волею осеклася пищаль. Он же, поправя порох, опять спустил, и паки осеклась пищаль. Он же и в третьи также сотворил; пищаль и в третьии осеклася же. Он ее на землю и бросил. Малой, подняв, на сторону спустил - так и выстрелила! А дощеник единаче на камени под водою лежит. Сел Пашков на стул, шпагою подперся, задумався, и плакать стал, а сам говорит: "Согрешил, окаянной, пролил кровь неповинну, напрасно протопопа бил; за то меня наказует бог!" Чюдно, чюдно! По Писанию: яко косен* бог во гнев, а скор на послушание, - дощеник сам, покаяния ради, сплыл с камени и стал носом против воды. Потянули - он и взбежал на тихое место тотъчас. Тогда Пашков, призвав сына к себе, промолыл ему: "Прости, барте*, Еремей, - правду ты говориш!" Он же, прискоча, пад, поклонився отцу и рече: "Бог тебя, государя, простит! Я пред богом и пред тобою виноват! " И взяв отца под руку, и повел. Гораздо Еремей разумен и добр человек: уж у него и своя седа борода, а гораздо почитает отца и боится его. Да по писанию и надобе так: бог любит тех детей, которые почитают отцов. Виждь, слышателю, не страдал ли нас ради Еремей, паче же ради Христа и правды его? А мне сказывал кормщик ево, Афонасьева, дощеника, - тут был, - Григорей Телной. На первое возвратимся.


*с колесным замком

*медлен

*пожалуйста


Отнеле же отошли, поехали на войну. Жаль стало Еремея мне: стал владыке докучать, чтоб ево пощадил. Ждали их с войны, - не бывали на срок. А в те поры Пашков меня и к себе не пускал. Во един от дней учредил застенок и огнь росклал - хочет меня пытать. Я ко исходу душевному и молитвы проговорил; ведаю ево стряпанье, - после огня -тово мало у него живут. А сам жду по себя и, сидя, жене плачющей и детям говорю: "Воля господня да будет! Аще живем, господеви* живем, аще умираем, господеви умираем". А се и бегут по меня два палача. Чюдно дело господне и неизреченны судбы владычни! Еремей ранен сам-друг дорошкою мимо избы и двора моево едет, и палачей вскликал и воротил с собою. Он же, Пашков, оставя застенок, к сыну своему пришел, яко пьяной с кручины. И Еремей, поклоняся со отцем, вся ему подробну возвещает: как войско у него побили все без остатку, и как ево увел иноземец от мунгальских людей по пустым местам, и как по каменным горам в лесу, не ядше, блудил седм дней, - одну сьел белку, - и как моим образом человек ему во сне явилъся и, благословя ево, указал дорогу, в которую страну ехать. Он же, вскоча, обрадовалъся и на путь выбрел. Егда он отцу розсказывает, а я пришел в то время поклонитися им. Пашков же, возвед очи свои на меня, - слово в слово что медведь морской белой, жива бы меня проглотил, да господь не выдаст! - вздохня, говорит: "Так то ты делаешь? Людей-тех погубил столко!" А Еремей мне говорит: "Батюшко, поди, государь, домой! Молъчи для Христа!" Я и пошел.


*для господа


Десеть лет он меня мучил, или я ево - не знаю; бог розберет в день века. Перемена ему пришла, и мне грамота: велено ехать на Русь. Он поехал, а меня не взял; умышлял во уме своем: "Хотя-де один и поедет, и ево -де убьют иноземцы". Он в дощениках со оружием и с людми плыл, а слышал я, едучи, - от иноземцов дрожали и боялись. А я, месяц спустя после ево, набрав старых, и болных, и раненых, кои там негодны, человек з десяток, да я з женою и з детми - семнатцеть нас человек, в лотку седше, уповая на Христа и крест поставя на носу, поехали, амо же бог наставит, ничево не бояся. Книгу Кормъчию дал прикащику, и он мне мужика кормщика дал. Да друга моего выкупил, Василия, которой там при Пашкове на людей ябедничал и крови проливал и моея головы искал: в ыную пору, бивше меня. на кол было посадил, да еще бог сохранил! А после Пашкова хотели ево казаки до смерти убить. И я, выпрося у них Христа ради, а прикащику выкуп дав, на Русь ево вывез, от смерти к животу, - пускай ево беднова! - либо покаятся о гресех своих. Да и другова такова же увез замотая*. Сего не хотели мне выдать; и он ушел в лес от смерти и, дождався меня на пути, плачючи, кинулъся мне в карбас. Ано за ним погоня! Деть стало негде. Я -су, - простите! - своровал: яко Раав блудная во Ерихоне Исуса Наввина людей, спрятал ево, положа на дно в судне, и постелею накинул, и велел протопопице и дочери лечи на нево. Везде искали, а жены моей с места не тронули, - лишо говорят: "Матушка, опочивай ты, и так ты, государыня, горя натерпелась!" А я, - простите бога ради! - лгал в те поры и сказывал: "Нет ево у меня!" - не хотя ево на смерть выдать. Поискав, да и поехали ни с чем; а я ево на Русь вывез. Старец да и раб христов, простите же меня, что я лъгал тогда. Каково вам кажется? Не велико ли мое согрешение? При Рааве блуднице, она, кажется, так же зделала, да Писание ея похваляет за то. И вы, бога ради, поразсудите: буде грехотворно я учинил, и вы меня простите; а буде церковному преданию не противно, ино и так ладно. Вот вам и место оставил: припишите своею рукою мне, и жене моей, и дочери или прощение, или епитимию, понеже мы за одно воровали - от смерти человека ухоронили, ища ево покаяния к богу. Судите же так, чтоб нас Христос не стал судить на Страшном суде сего дела. Припиши же что-нибудь, старец.


*мота


Бог да простит тя и благословит в сем веце и в будущем, и подружию твою Анастасию, и дщерь вашу, и весь дом ваш. Добро сотворили есте и праведно. Аминь.

Добро, старец, спаси бог на милостыни! Полно тово

Поехали из Даур

Таже в русские грады приплыл и уразумел о церкви, яко ничто ж успевает, но паче молъва бывает. Опечаляся, сидя, разсуждаю: "Что сотворю? Проповедаю ли слово божие, или скроюся где? Понеже жена и дети связали меня". И, виде меня печална, протопопица моя приступи ко мне со опрятъством и рече ми: "Что, господине, опечалился оси?" Аз же ей подробну известих: "Жена, что сотворю? Зима еретическая на дворе; говорить ли мне, или молчать? Связали вы меня!" Она же мне говорит: "Господи помилуй! Что ты, Петровичь, говориш? Слыхала я, - ты же читал, - апостольскую речь: привязалъся еси жене, не ищи разрешения, егда отрешишися, тогда не ищи жены. Аз тя и з детми благословляю: деръзай проповедати слово божие по-прежнему, а о нас не тужи; дондеже бог изволит, живем вместе; а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петровичь, - обличай блудню еретическую!" Я -су ей за то челом и, отрясше от себя печалную слепоту, начах по-прежнему слово божие проповедати и учити по градом и везде, еще же и ересь никониянскую со деръзновением обличал.

В Енисейске зимовал; и паки, лето плывше, в Тобольске зимовал. И до Москвы едучи, по всем городам и по селам, во церквах и на торъгах кричал, проповедая слово божие, и уча, и обличая безбожную лесть.

Таже к Москве приехал и, яко ангела божия, прияша мя государь и бояря, - все мне ради. К Федору Ртищеву зашел: он сам ис полатки выскочил ко мне, благос ево, господи! И тогда мне делал добро.