Cочинение «Житие Протопопа Аввакума»

ловилъся от меня, и учали говорить много-много, - три дни и три ночи домой меня не отпустил и потом царю обо мне известил. Государь меня тотъчас к руке поставить велел и слов напал. Еремей весть со слезами ко мне прислал: чтоб батюшко -государь помолилъся за меня. И мне ево стало жаль А се друг мне тайной был и страдал за меня. Как меня кнутом отец ево бил, и стал разговаривать отцу, так со шпагою погналъся за ним. А как приехали после меня на другой порог, на Падун, 40 дощеников все прошли в ворота, а ево, Афонасьев, дощеник, - снасть добрая была и казаки все шесть сот промышляли о нем, а не могли взвести, - взяла силу вода, паче же реши - бог наказал! Стащило всех в воду людей, а дощеник на камень бросила вода; чрез ево льется, а в нево не идет. Чюдо, как-то бог безумных тех учит! Он сам на берегу, бояроня в дощенике. И Еремей стал говорить: "Батюшке, за грех наказует бог! Напрасно ты протопопа -тово кнутом-тем избил; пора покаятца, государь!" Он же рыкнул на него, яко зверь, и Еремей, к сосне отклонись, прижав руки, стал, а сам, стоя, "господи помилуй!" говорит. Пашков же, ухватя у малова колешчатую* пищаль, - никогда не лжет, - приложася на сына, курок спустил, и божиею волею осеклася пищаль. Он же, поправя порох, опять спустил, и паки осеклась пищаль. Он же и в третьи также сотворил; пищаль и в третьии осеклася же. Он ее на землю и бросил. Малой, подняв, на сторону спустил - так и выстрелила! А дощеник единаче на камени под водою лежит. Сел Пашков на стул, шпагою подперся, задумався, и плакать стал, а сам говорит: "Согрешил, окаянной, пролил кровь неповинну, напрасно протопопа бил; за то меня наказует бог!" Чюдно, чюдно! По Писанию: яко косен* бог во гнев, а скор на послушание, - дощеник сам, покаяния ради, сплыл с камени и стал носом против воды. Потянули - он и взбежал на тихое место тотъчас. Тогда Пашков, призвав сына к себе, промолыл ему: "Прости, барте*, Еремей, - правду ты говориш!" Он же, прискоча, пад, поклонився отцу и рече: "Бог тебя, государя, простит! Я пред богом и пред тобою виноват! " И взяв отца под руку, и повел. Гораздо Еремей разумен и добр человек: уж у него и своя седа борода, а гораздо почитает отца и боится его. Да по писанию и надобе так: бог любит тех детей, которые почитают отцов. Виждь, слышателю, не страдал ли нас ради Еремей, паче же ради Христа и правды его? А мне сказывал кормщик ево, Афонасьева, дощеника, - тут был, - Григорей Телной. На первое возвратимся.


*с колесным замком

*медлен

*пожалуйста


Отнеле же отошли, поехали на войну. Жаль стало Еремея мне: стал владыке докучать, чтоб ево пощадил. Ждали их с войны, - не бывали на срок. А в те поры Пашков меня и к себе не пускал. Во един от дней учредил застенок и огнь росклал - хочет меня пытать. Я ко исходу душевному и молитвы проговорил; ведаю ево стряпанье, - после огня -тово мало у него живут. А сам жду по себя и, сидя, жене плачющей и детям говорю: "Воля господня да будет! Аще живем, господеви* живем, аще умираем, господеви умираем". А се и бегут по меня два палача. Чюдно дело господне и неизреченны судбы владычни! Еремей ранен сам-друг дорошкою мимо избы и двора моево едет, и палачей вскликал и воротил с собою. Он же, Пашков, оставя застенок, к сыну своему пришел, яко пьяной с кручины. И Еремей, поклоняся со отцем, вся ему подробну возвещает: как войско у него побили все без остатку, и как ево увел иноземец от мунгальских людей по пустым местам, и как по каменным горам в лесу, не ядше, блудил седм дней, - одну сьел белку, - и как моим образом человек ему во сне явилъся и, благословя ево, указал дорогу, в которую страну ехать. Он же, вскоча, обрадовалъся и на путь выбрел. Егда он отцу розсказывает, а я пришел в то время поклонитися им. Пашков же, возвед очи свои на меня, - слово в слово что медведь морской белой, жива бы меня проглотил, да господь не выдаст! - вздохня, говорит: "Так то ты делаешь? Людей-тех погубил столко!" А Еремей мне говорит: "Батюшко, поди, государь, домой! Молъчи для Христа!" Я и пошел.


*для господа


Десеть лет он меня мучил, или я ево - не знаю; бог розберет в день века. Перемена ему пришла, и мне грамота: велено ехать на Русь. Он поехал, а меня не взял; умышлял во уме своем: "Хотя-де один и поедет, и ево -де убьют иноземцы". Он в дощениках со оружием и с людми плыл, а слышал я, едучи, - от иноземцов дрожали и боялись. А я, месяц спустя после ево, набрав старых, и болных, и раненых, кои там негодны, человек з десяток, да я з женою и з детми - семнатцеть нас человек, в лотку седше, уповая на Христа и крест поставя на носу, поехали, амо же бог наставит, ничево не бояся. Книгу Кормъчию дал прикащику, и он мне мужика кормщика дал. Да друга моего выкупил, Василия, которой там при Пашкове на людей ябедничал и крови проливал и моея головы искал: в ыную пору, бивше меня. на кол было посадил, да еще бог сохранил! А после Пашкова хотели ево казаки до смерти убить. И я, выпрося у них Христа ради, а прикащику выкуп дав, на Русь ево вывез, от смерти к животу, - пускай ево беднова! - либо покаятся о гресех своих. Да и другова такова же увез замотая*. Сего не хотели мне выдать; и он ушел в лес от смерти и, дождався меня на пути, плачючи, кинулъся мне в карбас. Ано за ним погоня! Деть стало негде. Я -су, - простите! - своровал: яко Раав блудная во Ерихоне Исуса Наввина людей, спрятал ево, положа на дно в судне, и постелею накинул, и велел протопопице и дочери лечи на нево. Везде искали, а жены моей с места не тронули, - лишо говорят: "Матушка, опочивай ты, и так ты, государыня, горя натерпелась!" А я, - простите бога ради! - лгал в те поры и сказывал: "Нет ево у меня!" - не хотя ево на смерть выдать. Поискав, да и поехали ни с чем; а я ево на Русь вывез. Старец да и раб христов, простите же меня, что я лъгал тогда. Каково вам кажется? Не велико ли мое согрешение? При Рааве блуднице, она, кажется, так же зделала, да Писание ея похваляет за то. И вы, бога ради, поразсудите: буде грехотворно я учинил, и вы меня простите; а буде церковному преданию не противно, ино и так ладно. Вот вам и место оставил: припишите своею рукою мне, и жене моей, и дочери или прощение, или епитимию, понеже мы за одно воровали - от смерти человека ухоронили, ища ево покаяния к богу. Судите же так, чтоб нас Христос не стал судить на Страшном суде сего дела. Припиши же что-нибудь, старец.


*мота


Бог да простит тя и благословит в сем веце и в будущем, и подружию твою Анастасию, и дщерь вашу, и весь дом ваш. Добро сотворили есте и праведно. Аминь.

Добро, старец, спаси бог на милостыни! Полно тово

Поехали из Даур

Таже в русские грады приплыл и уразумел о церкви, яко ничто ж успевает, но паче молъва бывает. Опечаляся, сидя, разсуждаю: "Что сотворю? Проповедаю ли слово божие, или скроюся где? Понеже жена и дети связали меня". И, виде меня печална, протопопица моя приступи ко мне со опрятъством и рече ми: "Что, господине, опечалился оси?" Аз же ей подробну известих: "Жена, что сотворю? Зима еретическая на дворе; говорить ли мне, или молчать? Связали вы меня!" Она же мне говорит: "Господи помилуй! Что ты, Петровичь, говориш? Слыхала я, - ты же читал, - апостольскую речь: привязалъся еси жене, не ищи разрешения, егда отрешишися, тогда не ищи жены. Аз тя и з детми благословляю: деръзай проповедати слово божие по-прежнему, а о нас не тужи; дондеже бог изволит, живем вместе; а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петровичь, - обличай блудню еретическую!" Я -су ей за то челом и, отрясше от себя печалную слепоту, начах по-прежнему слово божие проповедати и учити по градом и везде, еще же и ересь никониянскую со деръзновением обличал.

В Енисейске зимовал; и паки, лето плывше, в Тобольске зимовал. И до Москвы едучи, по всем городам и по селам, во церквах и на торъгах кричал, проповедая слово божие, и уча, и обличая безбожную лесть.

Таже к Москве приехал и, яко ангела божия, прияша мя государь и бояря, - все мне ради. К Федору Ртищеву зашел: он сам ис полатки выскочил ко мне, благословилъся от меня, и учали говорить много-много, - три дни и три ночи домой меня не отпустил и потом царю обо мне известил. Государь меня тотъчас к руке поставить велел и слов а милостивые говорил: "Здорово ли де, протопоп, живеш? Еще-де видатца бог велел!" И я сопротив руку ево поцеловав и пожал, а сам говорю: "Жив господь и жива душа моя, царь-государь, а впредь, что изволить бог!" Он же, миленькой, вздохнул, да и пошел куды надобе ему. И иное кое-что было, да што много говорить? Прошло уже то! Велел меня поставить на монастыръском подворье в Кремли и, в походы мимо двора моево ходя, кланялъся часто со мною низенько -таки, а сам говорит: "Благослови-де меня и помолися о мне!" И шапку в ыную пору, муръманку*, снимаючи з головы, уронил, едучи верхом. А ис кореты высунется, бывало, ко мне. Таже и все бояря, после ево, челом да челом: "Протопоп, благослови и молися о нас!" Как су мне царя -тово и бояр-тех не жалеть? Жаль, о -су! Видиш, каковы были добры! Да и ныне оне не лихи до меня; дьявол лих до меня, а человеки все до меня добры. Давали мне место, где бы я захотел, и в духовники звали, чтоб я с ними соединилъся в вере; аз же вся сия яко уметы вменил, да Христа приобрящу, и смерть поминая, яко вся сия мимо идет.


*парадную шапку


А се мне в Тобольске в тонце* сне страшно возвещено (блюдися, от меня да не полъма* растесан будеши). Я вскочил и пал пред иконою во ужасе велице, а сам говорю: "Господи, не стану ходить, где по-новому поют, боже мой!" Был я у завтрени в соборной церкви на царевнины имянины, шаловал* с ними в церкве -той при воеводах; да с приезду смотрил у них просвиромисания* дважды или трожды, в олътаре у жертвеника стоя, а сам им ругалъся; а как привык ходить, так и ругатца не стал, - что жалом, духом антихристовым и ужалило было. Так меня Христос-свет попужал и рече ми: "По толиком страдании погибнуть хощеш? Блюдися, да не полъма разсеку тя! " Я и к обедне не пошел, и обедать ко князю пришел, и вся подробну им возвестил. Боярин миленькой, князь Иван Андреевичь Хилъков, плакать стал. И мне, окаянному, много столко божия благодеяния забыть? (...)


*тонком

*пополам

*дурачился

*приготовление "святых даров"


Паки реку московкое бытие. Видят оне, что я не соединяюся с ними; приказал государь уговаривать меня Родиону Стрешневу, чтоб я молъчал. И я потешил ево:

царь-то есть от бога учинен, а се добренек до меня, - чаял, либо помаленку исправится. А се посулили мне Симеонова дни сесть на Печатном дворе книги править, и я рад силно, - мяе то иадобно лутче и духовничества. Пожаловал, ко мне прислал десеть рублев денег, царица десеть рублев же денег, Лукъян духовник десять рублев же, Родион Стрешнев десеть рублев же, а дружище наше старое Феодор Ртищев, тот и шестьдесят рублев казначею своему велел в шапку мне сунуть; а про иных нечева и сказывать: всяк тащит да несет всячиною! У света моей, у Федосьи Прокопьевны Морозовы, не выходя, жил во дворе, понеже дочь мне духовная, и сестра ее, княгиня Евдокея Прокопьевна, дочь же моя. Светы мои, мученицы христовы! И у Анны Петровны Милославские покойницы всегда же в дому был. А к Феодору Ртищеву бранитца со отступниками ходил.

Да так-то с полгода жил, да вижу, яко церковное ничто же успевает, но паче молъва бывает, паки заворчал, написав царю многонко -таки, чтоб он старое благочестие взыскал и мати нашу общую, святую церковь, от ересей оборонил и на престол бы патриаршеский пастыря православнова учинил вместо волъка и отступника Никона, злодея и еретика. И егда писмо изготовил, занемоглось мне гораздо, и я выслал царю на переезде с сыном своим духовным, с Феодором юродивым, что после отступники удавили ево, Феодора, на Мезени, повеся на висилицу. Он же с писмом приступил к цареве корете со деръзновением, и царь велел ево посадить и с писмом под Красное крылцо, - не ведал, что мое; а опосле, взявше у него писмо, велел ево отпустить. И он, покойник, побывав у меня, паки в церковь пред царя пришед, учал юродством шаловать, царь же, осердясь, велел в Чюдов монастырь отслать. Там Павел архимарит и железа на него наложил, и божиею волею железа разъсыпалися на ногах пред людми. Он же, покойник-свет, в хлебне той после хлебов в жаркую печь влез и голым гузном сел на поду и, крошки в печи побираючи, ест. Так чернцы ужаснулися и архимариту сказали, что ныне Павел митрополит. Он же и царю возвестил, и царь, пришед в монастырь, честно ево велел отпустить. Он же паки ко мне пришел.

И с тех мест царь на меня кручиноват стал: не любо стало, как опять я стал говорить; любо им, как молчю, да мне так не сошлось. А власти, яко козлы, пырскать стали на меня и умыслили паки сослать меня с Москвы, понеже раби христовы многие приходили ко мне и, уразумевше истинну, не стали к прелесной их службе ходить. И мне от царя выговор был: "Въласти -де на тебя жалуются, церкви-де ты запустошил, поедь-де в ссылку опять". Сказывал боярин Петр Михайловичь Салътыков. Да и повезли на Мезень. Надавали было кое -чево, во имя христово, люди добрые много, да все и осталося тут; токмо с женою и детми и з домочадцы повезли. А я по городам паки людей божиих учил, а их, пестрообразных зверей, обличал. И привезли на Мезень.

Полтора года держав, паки одново к Москве възяли, да два сына со мною - Иван да Прокопей - сьехали же, а протопопица и прочий на Мезени осталися все. И привезше к Москве, отвезли под начал в Пафнутьев монастырь. И туды присылка была, - тож да тож говорять: "Долъго ли тебе мучить нас? Соединись с нами, Аввакумушко!" Я отрицаюся, что от бесов, а оне лезут в глаза! Скаску* им тут з бранью з болшою написал и послал з дьяконом ярославским, с Козмою, и подьячим двора патриарша. Козма -та не знаю коего духа человек; въяве уговаривает, а втай подкрепляет меня, сице говоря: "Протопоп! Не отступай ты старова -тово благочестия; велик ты будеш у Христа человек, как до конца претерпиш: не гляди на нас, что погибаем мы!" И я ему говорил сопротив, чтоб он паки приступил ко Христу. И он говорит: "Нельзя, Никон опутал меня!" Просто молыть, отрекся пред Никоном Христа, так же уже, бедной, не сможет встать. Я, заплакав, благословил ево, горюна; болши тово нечева мне делать с ним, ведает то бог, что будет ему.


*объяснение


Таже, держав десеть недель в Пафнутьеве на чепи, взяли меня паки в Москву, и в Крестовой стязався власти со мною, ввели меня в соборной храм и стригли по переносе меня и дьякона Феодора, потом и проклинали, а я их проклинал сопротив. Зело было мятежно в обедню-ту тут! И, подеръжав на патриархове дворе, повезли нас ночью на Угрешу к Николе в монастырь. И бороду враги божий отрезали у меня. Чему быть? Волъки -то есть, не жалеют овцы! Оборвали, что собаки, один хохол оставили, что у поляка, на лъбу.

Держали меня у Николы в студеной полатке семнатцеть недель. Тут мне божие присещение бысть; чти в цареве послании, тамо обрящеши.

По сем свезли меня паки в монастырь Пафнутьев и там, заперши в темную полатку, скована держали год без мала.

Еще вам побеседую о своей волоките. Как привезли меня из монастыря Пафнутьева к Москве, и поставили на подворье, и, волоча многажды в Чюдов, поставили перед вселенских патриархов, и наши все тут же, что лисы, сидели, - от писания с патриархами говорил много; бог отверз грешъные мое уста и посрамил их Христос! Последнее слово ко мне рекли: "Что-де ты упрям? Вся-де наша Палестина - и серби, и алъбанасы*, и волохи*, и римляне, и ляхи, - все-де тремя перъсты крестятся, один-де ты стоиш во своем упоръстве и крестисся пятью перъсты! Так-де не подобает!" И я им о Христе отвещал сице: "Вселенъстии учителие! Рим давно упал и лежит невсклонно, и ляхи с ним же погибли, до конца враги быша християном. А и у вас православие пестро* стало от насилия туръскаго Магмета, - да и дивить на вас нелзя: немощни есте стали. И впредь приезжайте к нам учитца: у нас, божиею благодатию, самодеръжство. До Никона отступника в нашей Росии у благочестивых князей и царей все было православие чисто и непорочно, и церковь немятежна. Никон -волък со дьяволом предали трема перъсты креститца, а первые наши пастыри, яко же сами пятью перъсты крестились, такоже пятью перъсты и благословляли по преданию святых отец наших: Мелетия антиохийскаго и Феодорита Блаженнаго, е пископа киринейскаго, Петра Дамаскина и Максима Грека. Еще же и московский поместный бывый собор при царе Иване так же слагая перъсты креститися и благословляти повелевает, яко же прежний святии отцы, Мелетий и прочий, научиша. Тогда при царе Иване быша на соборе знаменоносцы* Гурий и Варсонофий, казанъские чюдотворцы, и Филипп, соловецкий игуменъ, - от святых русских". И патриаръси задумалися; а наши, что волъчонки, вскоча, завыли и блевать стали на отцев своих, говоря: "Глупы-де были и не смыслили наши русские святыя, не учоные -де люди были, - чему им верить? Оне -де грамоте не умели!" О, боже святый! Како претерпе святых своих толикая досаждения? Мне, бедному, горъко, а делать нечева стало. Побранил их, побранил их, колко мог, и последнее слово рекл: "Чист есмь аз, и прах прилепший от ног своих отрясаю пред вами, по писанному: лутче един творяй волю божию, нежели тмы беззаконных!" Так на меня и пущи закричали: "Возми, возми его! Всех нас обезчестил!" Да толкать и бить меня стали; и патриархи сами на меня бросились. Человек их с сорок, чаю, было, - велико антихристово войско собралося! Ухватил меня Иван Уваров, да потащил, и я закричал: "Постой, - не бейте!" Так оне все отскочили. И я толъмачю -архимариту говорить стал: "Говори патриархам, - апостол Павел пишет: - таков нам подобаше архиерей, преподобен, незлобив, - и прочая; а вы, убивше человека, как литоргисать* станете?" Так оне сели. И я отшел ко дверям, да набок повалилъся: "Посидите вы, а я полежу", - говорю им. Так оне смеются: "Дурак-де протопоп-то! И патриархов не почитает!" И я говорю: "Мы уроди* Христа ради! Вы славни, мы же безчестни! Вы силни, мы же немощни!" Потом паки ко мне пришли власти и про аллилуйя стали говорить со мною. И мне Христос подал - посрамил в них римъскую ту блядь Дионисием Ареопагитом, как выше сего в начале реченно. И Евфимей, чюдовской келарь, молыл: "Прав-де ты, - нечева -де нам болши тово говорить с тобою". Да и повели меня на чеп.


*албанцы

*румыны

*разнообразно, не чисто

*со "знаменами" (знаками крестов)

*совершать литургию

*глупцы


Потом полуголову царь прислал со стрелцами, и повезли меня на Воробьевы горы; тут же - священника Лазоря и инока Епифания старца; острижены и обруганы, что мужички деревенские, миленкие! Умному человеку поглядеть, да лише заплакать, на них глядя. Да пускай их терпят! Что о них тужить? Христос и путче их был, да тож ему, свету нашему, было от прадедов их, от Анны и Каиафы, а на нынешних и дивить нечева: с обрасца делают! Потужить надобно о них, о бедных. Увы, бедные никонияня! Погибаете от своего злаго и непокориваго нрава.

Потом с Воробьевых гор перевели нас на Андреевское подворье, таже в Савину слободку. Что за разбойниками, стрелцов войско за нами ходит и срать провожают:

помянется, - и смех и горе, - как-то омрачил дьявол! Таж к Николе на Угрешу; тут государь присылал ко мне голову Юрья Лутохина благословения ради, и кое о чем много говорили.

Таже опять ввезли в Москву нас на Никольское подворье и взяли у нас о правоверии еще скаски. Потом ко мне комнатные люди многажды присыланы были, Артемон и Дементей, и говорили мне царевым глаголом: "Протопоп, ведаю-де я твое чистое и непорочное и богоподражателное житие, прошу-де твоево благословения и с царицею и с чады, - помолися о нас!" Кланяючись, посланник говорит. И я по нем всегда плачю; жаль мне силно ево. И паки он же: "Пожалуй-де послушай меня, - соединись со вселенъскими -теми хотя неболшим чем!" И я говорю: "Аще и умрети ми бог изволит, со отступниками не соединюся! Ты, реку, мой царь, а им до тебя какое дело? Своево, реку, царя потеряли, да и тебя проглотить сюдыть стал.