Сочинение «Библейские мотивы в лирике Ф.И. Тютчева»

Биография Ф. И. Тютчева
Родился Федор Иванович Тютчев 23 ноября 1803 г. в родовом имении — Овстуг Орловской губернии
Брянского уезда. Его отец, Иван Николаевич Тютчев, отличался необыкновенным благодушием, мягкостью,
редкой чистотой нравов и пользовался всеобщим уважением. В конце 1790-х гг. он знакомится в Москве с
Екатериной Львовной Толстой, которая по отцу происходила из древнего дворянского рода: она приходилась
троюродной сестрой известному скульптору, вице-президенту Петербургской Академии художеств графу Ф.
П.Толстому. Через нее поэт породнился с писателями Львом Николаевичем Толстым и Алексеем
Константиновичем Толстым. Воспитывалась Екатерина Львовна в доме своей родной тетки, графини
Остерман, куда она попала после смерти матери в 1788 г.
После свадьбы Тютчевы переезжают в Орловскую деревню. Не выделяясь ничем из общего типа
московских дворянских домов того времени, дом Тютчевых — открытый, гостеприимный, охотно посещаемый
многочисленной родней и московским светом — был совершенно чужд интересам литературным, и в
особенности русской литературы. Радушный и щедрый хозяин был, конечно, человек рассудительный, со
спокойным здравым взглядом на вещи, но не обладал ни ярким умом, ни талантами. Тем не менее, в натуре его
не было никакой узости, и он всегда готов был признать права чужой, более даровитой природы.
В этой-то семье родился Федор Иванович. «С самых первых лет он оказался в ней каким-то особняком, с
признаками высших дарований, а потому тотчас же сделался любимцем и баловнем бабушки Остерман, матери
и всех окружающих. Это баловство, без сомнения, отразилось впоследствии на образовании его характера: еще
с детства стал он врагом всякого принуждения, всякого напряжения воли и тяжелой работы. К счастью,
ребенок был добросердечен, кроткого, ласкового нрава, чужд всяких грубых наклонностей; все свойства и
проявления его детской природы были скрашены какой-то особенно тонкой, изящной духовностью». Благодаря
своим удивительным способностям, учился необыкновенно успешно. Но уже и тогда нельзя было не заметить,
что ученье не было дня него трудом, а как бы удовлетворением естественной потребности знания.
К чести родителей Тютчева нужно сказать, что они ничего не жалели для образования своего сына и в 10
лет, немедленно “после французов”, пригласили а нему воспитателем Семена Егоровича Раича. Выбор был
самый удачный. Человек ученый и вместе вполне литературный, отличный знаток классической древней и
иностранной словесности, Раич стал известен в нашей литературе переводами “Георгик” Вергилия,
“Освобожденного Иерусалима” Тассо и “Неистового Роланда” Ариосто.
Раич имел большое влияние на своего питомца: под его руководством Тютчев превосходно изучил
классическую литературу и сохранил это знание на всю жизнь — даже в предсмертной болезни, разбитому
параличом, ему случалось приводить на память целые строки из римских историков. Ученик скоро стал
гордостью учителя и уже в 14 лет перевел очень порядочными стихами послание Горация к Меценату. Раич, как
член основанного в 1811 году в Москве Общества любителей российской словесности, не замедлил
представить этот перевод обществу, где на одном из обыкновенных заседаний он был одобрен и прочитан
вслух Мерзляковым. Вслед за тем, «в чрезвычайном заседании 30-го марта 1818 года», общество почтило 14-
летнего переводчика званием “сотрудника”.
В этом же году Тютчев поступил в Московский Университет, то есть стал ездить на университетские лекции
и сначала — в сопровождении Раича, который, впрочем, вскоре, именно в начале 1819 года, расстался со
своим воспитанником.
С поступлением Тютчева в университет, дом его родителей увидел у себя новых, небывалых в нем до того
момента посетителей. Радушно принимались и угощались стариками и знаменитый Мерзляков, и преподаватель
греческой словесности в университете Оболенский, и многие другие ученые и литераторы: собеседником их был
15-летний студент, который «смотрел уже совершенно развитым молодым человеком» и с которым все охотно
вступали в серьезные разговоры и прения. Так продолжалось до 1821 года. Не достигнув 18 лет, Тютчев сдал
отлично свой последний экзамен и получил кандидатскую степень.
В 1822 году Тютчев был отправлен в Петербург на службу в Государственную коллегию иностранных дел.
Но в июне того же года его родственник, знаменитый герой Кульмской битвы, потерявший руку на поле
сражения, граф А. И. Остерман-Толстой посадил его с собой в карету и увез заграницу, где и пристроил
сверхштатным чиновником к русской миссии в Мюнхене. “Судьбе угодно было вооружиться последней рукой
Толстого, — вспоминает поэт в одном из писем своих к брату лет 45 спустя, — чтоб пересилить меня на
чужбину”.
Это был самый решительный шаг в жизни Тютчева, определивший всю его дальнейшую участь. Он никогда
не становился ни в какую позу, не рисовался, был всегда самим собой, каков он есть. Да ему было и не до себя,
то есть не до самолюбивых соображений о своем личном значении и важности. Он слишком развлекался и
увлекался предметами для него несравненно более занимательными: с одной стороны, блистанием света, с
другой — личной, искренней жизнью сердца и высшими интересами знания и ума.
Второе притягивало его к себе намного сильнее, чем свет. Он уже и в России учился лучше, чем многие
его сверстники-поэты, а германская среда была еще более способна расположить к учению, чем тогдашняя
русская, и особенно петербургская. Переехав за границу, Тютчев очутился у самого родника европейской науки.
Окунувшись разом в атмосферу стройного и строгого немецкого мышления, Тютчев быстро отрешается от
всех недостатков, которыми страдало тогда образование в России. Изучая немецкую философию, он
знакомится не только с философскими трудами немецких авторов, но и самими философами. Хорошо известно
его знакомство с Шеллингом, с которым поэт часто спорил, доказывая тому несостоятельность его
философского истолкования догматов христианской веры.
Вообще характер Тютчева с трудом поддается описанию. Самая его способность отвлекаться от себя и
забывать свою личность объясняется тем, что в основе его духа жило искренние смирение: однако же не как
христианская высшая добродетель, а, с одной стороны, как прирожденное личное и отчасти народное свойство;
с другой стороны, как постоянное философское сознание ограниченности человеческого разума и как
постоянное же сознание своей личной нравственной немощи.
Преклоняясь умом перед высшими истинами Веры, он возводил смирение на степень философско-
нравственного исторического принципа. Поклонение человеческому я было вообще, по его мнению, тем
ложным началом, которое легло в основание исторического развития современных обществ на Западе. Его ум,
непрерывно питаемый и обогащаемый знанием, постоянно мыслил. Каждое его слово сочилось мыслью. Но так
как он был поэт, то его процесс мысли не был тем отвлеченным, холодным, логическим процессом, каким он
является, например, у многих мыслителей Германии: он не разобщался в нем с художественно-поэтической
стихией его души и весь насквозь проникался ее. При этом его уму в сильной степени присуща ирония, но не
едкая ирония скептицизма и не злая насмешка отрицания, а как свойство, нередко встречаемое в умах
особенно крепких, всесторонних и зорких, от которых не ускользают, рядом с важными и несомненными,
комические двусмысленные черты явления.
В иронии Тютчева не было ничего грубого, желчного и оскорбительного, она была всегда остра, игрива,
изящна и особенно тонко задевала замашки и обольщения человеческого самолюбия. Конечно, при таком
свойстве ума не могли же иначе, как в ироническом свете, представляться ему и самолюбивые поползновения
его собственной личности, если они только когда-нибудь возникали.
Тютчева можно назвать «духом мыслящим», неуклонно сознающим ограниченность человеческого ума, но
в котором сознание и чувство этой ограниченности не довольно восполнялись живительным началом веры;
вера, признаваемая умом, призываемая сердцем, но не владевшая или всецело, не управлявшая волей,
недостаточно освещавшая жизнь, а потому не вносившая в нее ни гармонии, ни единства. В этой
двойственности, в этом противоречии и заключался трагизм его существования. Он не находил ни успокоения
своей мысли, ни мира своей душе. Он избегал оставаться наедине с самим собой, не выдерживал одиночества
и как ни раздражался “бессмертной пошлостью людской”, по его собственному выражению, однако не в силах
был обойтись без людей, без общества даже на короткое время.
Натурфилософская мировоззренческая система мира Тютчева
Уже современники Тютчева называли его поэтом мысли. По отношению к Тютчеву мы вправе говорить не
только о мироощущении, миросозерцании, но и о его мировоззренческой системе. Правда, она получила
своеобразное выражение и воплотилась не в философском сочинении, а в полных художественного
совершенства стихах. Философские мысли поэта, которыми проникнуты созданные им образы и картины,
поэтические высказывания не представляют собой разрозненных тезисов, противоречивых обобщений,
вызванных разными событиями жизни.
Его стихи, конечно, не иллюстрация философских идей. Непосредственность эмоционального
переживания находится в глубоком единстве с мыслью поэта. Тютчев “уходил” в своих стихах от жизни. Поэзия
Тютчева — это поэзия, освобождающаяся от всего эмпирического, житейского, затемняющего вычленение
конечных проблем бытия. “Он, — заметил один критик, — как бы пришел к самому краю, загадочному
первоисточнику вселенной. Он становился у самых границ доступного миропонимание и нашел такие слова,
которые составляют предел того, что вообще можно сказать о мире и о себе”.
Лирику Тютчева обычно называют философской. В русской поэзии есть философские стихи, в которых
поэты (например, так называемые любомудры) прямо излагали свои воззрения, применяя их к конкретному
случаю, иллюстрируя образами. Этого никак нельзя отнести к Тютчеву. Его стихи философичны только по
проблематике, по глубине, по способности выйти к конечным вопросам бытия: жизнь и смерть, вера и безверие,
хаос и космос. Но мысли и чувства поэта лишены абстрактности, их пробуждает только конкретная жизнь. Его
поэзия не информация о найденном, не провозглашение окончательных истин, не сообщение об итогах поиска,
но сам неостановимый поиск.
Натурфилософские представления Тютчева о мире очень близки к религиозному миропониманию. И его в
стихах часто встречаются библейские мотивы. Преобладающими и наиболее ярко выраженными являются
апокалиптические мотивы.
До Тютчева к самым общим проблемам бытия вселенной поднимался Ломоносов, создавший образ
цветущей, пирующей Натуры и звездной бездны, окружающей землю. После Ломоносова проблемы, связанные
с бытием мироздания, с такой же художественной силой были обозначены в поэзии Тютчева. Именно Тютчев
целенаправленно и сосредоточенно воплотил в своей лирике натурфилософские интересы русского и
западноевропейского общества конца XVIII – начала XIX века.
Заслугой натурфилософов было осознание единства и целостности природы, взаимосвязи ее явлений,
диалектики ее развития понимание связи человека с природой. Натурфилософия конца XVIII – начала XIX века
влияла на интерес поэтов к природе, побуждала к поэтически восторженному изображению красоты живых
материальных природных сил.
Лирика Тютчева — лирика особая. Мы привычно связываем любую лирику с так называемым лирическим
героем, с ярко выраженной индивидуальностью. Лирика Лермонтова, или Блока, или Есенина — это прежде
всего определенный психологический склад, своеобразная личность. Лирика Тютчева, в сущности, лишена
такого индивидуального характера, да и стихи его чаще всего прямо не проецируются на биографию поэта.
Герой тютчевской лирики — человек, еще точнее: человек в ней есть, но нет героя в привычном смысле
этого слова. «О, нашей мысли обольщенье, / Ты, человеческое «я»…» — сказал Тютчев. Именно это
“человеческое я” и является героем тютчевской лирики. Его поэзия очень личностна и одновременно
безличностна: я — это не характер, не лирический герой.
Даже при тех или иных, пусть и очень конкретных приметах (“через ливонские я проезжал поля”), герой
освобожден от социальной, психологической, исторической конкретности. Это индивидуальность вообще. Эта,
может быть, самая личностная в русской поэзии лирика, выразившая всю глубину личной жизни человека и в то
же время освободившаяся от социальной, исторической, бытовой конкретности.
Поэзия Тютчева — это человеческое “я” со своими вечными последними вопросами перед лицом мира.
Прежде всего, перед лицом природы. Но тютчевская лирика, часто называемая лирикой природы, отнюдь не
просто лирика тех или иных пейзажей: в тютчевской поэзии, даже когда речь идет о локальной картине, мы
всегда оказываемся как бы перед целым миром. “Уловить, — писал Некрасов, — именно те черты, по которым
в воображении читателя может возникнуть и дорисоваться сама собой данная картина — дело величайшей
трудности. Г. Ф. Тютчев в совершенстве владеет этим искусством”.
Тютчев умеет за каждым явлением природы ощутить всю его колоссальную и загадочную жизнь в свете
дня и во тьме ночи, в страшном хаосе и в прекрасной гармонии:
Не остывшая от зною
Ночь июльская блистала…
И над тусклою землею
Небо, полное грозою,
Все в зарницах трепетало.
Словно тяжкие ресницы
Подымались над землею,
И сквозь беглые зарницы
Чьи-то грозные зеницы
Загоралися порой…
“Явление природы, — заметил тогда же по поводу этого стихотворения Дружинин, — простое и несложное,
да сверх того взятое без всяких отношений к миру фантастическому, разрастается в картину смутного и как бы
сверхъестественного величия”. Тютчев не стремится воспроизвести географически конкретный колорит места,
он избегает поэтической детализации, направленной на реалистическое изображение частной картины природы.
Его как поэта интересует бытие матери-земли в его главных наиболее общих проявлениях, земля у Тютчева —
как бы центр вселенной.
Библейские мотивы в лирике Ф. И. Тютчева
Человек и природа, как правило, представлены в стихах Тютчева не только в целом, но и в своей
первозданности. В стихотворении “Безумие”, например, пустыня предстает как извечная библейская праземля,
праприрода:
Там, где с землею обгорелой
Слился, как дым, небесный свод, —
Там в беззаботности веселой
Безумье жалкое живет.

Под раскаленными лучами,
Зарывшись в пламенных песках,
Оно стеклянными очами
Чего-то ищет в облаках…
Его поэтическое сознание увлекают природные стихии, с которыми связанно существование земли: воды,
огня и воздуха. Стихии, которые стояли у самых истоков создания мира по библии: “И сказал Бог: да будет
твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. И стало так. И создал Бог твердь, и отделил воду,
которая над твердью. И стало так. И назвал Бог твердь небом. И сказал Бог: да соберется вода, которая под
небом в одно место и да явится суша. И стало так. И собрали воды под небом в свои места, и явилась суша. И
назвал Бог сушу, землей, а собрание вод морями”. (Бытие. Гл. 1)
В особенности поэта влечет к себе водная стихия. Вода, по его определению, холодна, подвижна,
изменчива; это беспредельная (“бездна”), живая и гармоническая стихия:
О смертной мысли водомет,
О водомет неистощимый;
Какой закон неистощимый
Тебя стремит, тебя мятет?
Как жадно к небу рвешься ты!…
Но длань незримо-роковая,
Твой луч упорно преломляя,
Сверкает в брызгах с высоты.

Певучесть есть в морских волнах,
Гармония в стихийных спорах.

В небе тают облака,
И, лучистая на зное,
В искрах катится река,
Словно зеркало стальное.
Вода — самая древняя стихия, самая могущественная стихия, волны пели еще у колыбели земли, в
глубинах земли — вода (“ток подземных вод”). Конец жизни на земле означается ее победой: “все зримое
покроют воды”. Вода у Тютчева получила определение “великой зыби”, она и благодатна для земли, так как
охлаждает ее и поит, давая жизнь, она же, в конце концов, и погубит землю, как было предсказано Иоанном.
Воде противостоит огонь. Он также и животворен, и опасен для земли. Если родина воды глубины земли,
то родина огня — небо. У Тютчева небо — это “твердь пламенная”: “небеса сияют”, освещенные огнем солнца.
Огонь благодатен, он “родимый”, “живой”, так как дает свет, тепло и жизнь. Огонь проникает во все: в растения и
человека, он горит в его груди, светится в глазах. Но огонь и злая стихия, это “злой истребитель”, “стихийная
вражья сила”, он словно “кронный зверь”, пожирающий все живое, все испепеляющий, мертвящий.
С особенным благоговеньем поэт относится к воздушной стихии. Воздух — бездна, “бездна голубая” и
“животворящая”. Воздух, как река, опоясывает землю и является условием жизни. Воздух — самая легкая и
чистая стихия. У Тютчева эфир “чистый и незримый”, небо “чистое”. Легкая прозрачная стихия связывает все
живое, вбирает в себя и распространяет все проявления жизни и саму жизнь. Но и воздушная стихия может
быть грозной: буря, ночной ветер, холодный ветер приближающейся зимы, зимний колючий воздух — они
враждебны всему живому.
Природа бывает полна любви и неги:
Нам дальний мир, лишенный сил,
Проникнут негой благовонной,
Во мгле полуденной почил.
У природы есть свой язык. Ночью в саду говорит ключ, а ветер в бурю поет страшные песни. Весенние
воды гласят: “Весна идет! Весна идет!” Природа умеет и молчать:
Но твой, природа, мир о днях белых молчит.
С улыбкой двусмысленной и тайной…
Одним словом, природа у Тютчева — живой организм, чувствующий, ощущающий, действующий, имеющий
свои пристрастия, подобно тому как это бывает с людьми или животными. Но у Тютчева природа намного выше,
природа — это высший разум как создающий, так и наказывающий, губящий. Его оружие — это стихии: воды,
огня, воздуха.
Проблема разлада человека с природой
Тема разлада с природой впервые наиболее определенно представлена в стихотворении “Итальянская
villa”, где природа спит в блаженном сне, а в человеке течет “злая жизнь”. “Злая жизнь” разрушила гармонию
природы. Причина разлада с природой заключена, во-первых, в самом человеке. Не природа отвергает его, а
он сам, погруженный в “злые” страсти человеческой жизни, не в силах принять в себя гармонический
“благодатный” мир природы.
Конец света в Апокалипсисе тоже связан с тем, что человек утерял истинную веру, союз с Богом, не
соблюдал данных заповедей, вел грешную жизнь, идущую вразлад с волей Бога.
Во-вторых, общий строй бытия природы таков, что живая индивидуальность выделена из него. Природа
долговечна, а существование человека скоротечно, у природы свои закономерности жизни, отличные от
человеческих.
Хотя разладу человека с природой отводится очень много места в поэзии Тютчева, главное в его стихах
— утверждение возможности слияния, благотворного, нравственно очищающего влияния природы на человека.
Единение с природой представляется не как мгновенное состояние человека, а более или менее длительное:
“Весь день в бездействии глубоком весенний теплый воздух пить”, весеннее единение с природой отнюдь не
мгновенно. Когда в финале стихотворения “Весна” поэт говорит о приобщении “человека к всемирной” жизни
“хотя на миг”, он показывает именно мгновенное слияния с природой, но идеалом его является постоянное и
близкое, как бы внутреннее общение с природой. В философской системе Тютчева на первое место выдвинут
не «самосозерцающий дух», без которого материя мертва, как у Шеллинга, а напротив, материальная природа,
с разрушением которой распадается сознание. В философской системе Тютчева подчеркнута значимость
материального бытия природы и человека.
С особой силой трагические конфликты духовного существования современного человека проявились и
запечатлелись в любовной лирике Тютчева: ведь и любовь оказывалась одним из проявлений столь близкой
Тютчеву мятежной жизни — стихийной и, по слову самого поэта, — “роковой”. Любовная поэзия Тютчева — это
целая повесть, в которой есть свои хаотические брожения души и гармонические разрешения. Вспомним хотя
бы “Я встретил вас — и все былое / В отжившем сердце ожило: / Я вспомнил время золотое — / И сердцу стало
так тепло…”
Комментаторы и исследователи жизни поэта скрупулезно устанавливают реальные события и образы,
стоящие за стихами (скажем, образ Амалии Крюденер, к которой обращены только что приведенные строки). В
свое время, размышляя над судьбой русских женщин, Добролюбов процитировал “безнадежно-печальные,
раздирающие душу предвещания поэта, так постоянно и беспощадно оправдывающиеся над самыми лучдовольно восполнялись живительным началом веры;
вера, признаваемая умом, призываемая сердцем, но не владевшая или всецело, не управлявшая волей,
недостаточно освещавшая жизнь, а потому не вносившая в нее ни гармонии, ни единства.