Тютчев вышел на прогулку под вечер. Вообще он очень любил переходные часы суток, когда гаснет день и всё мироздание открывает двери наблюдательному человеку в свои царские покои. Но в последнее время у него болели ноги, особенно голени, и ему стало не до прогулок в святые вечерние часы.

После смерти Елены Денисьевой Тютчев почувствовал себя очень одиноким, ощутил бездонную тоску. И невероятно прекрасной стала его крупная голова с белыми мягкими волосами.

Он испробовал всё: стихи, слёзы, политику — ничего не помогало. Елена Александровна не отпускала его, выматывала душу, безнадёжно заполняла раскаянием. Чувство вины не было новым для Тютчева. Он узнал его, когда первая жена Нелли пыталась заколоть себя маскарадным кинжалом. Но с той виной он смог справиться, потому что был молод, а шестидесятилетнему человеку было нелегко обмануть себя, уйти от содеянного. Уже некогда!

Он шёл и думал: «Наша любовь дала жизнь трём детям. Я совершил жалкий поступок, усыновив детей, но что значит эта формальность. И даже дети, которых она безумно любила, усугубляли её муки. Она страдала, когда я наклонялся к колыбели нашего первенца и когда я забывал это сделать. Она страдала, когда мы были вместе, когда ездили за границу. Иногда казалось, что она была готова убить меня. Раз так едва не случилось. Пущенная в меня пепельница обожгла кожу на виске и обломала угол печи. И всё это из-за стихов! Она хотела, чтобы я переиздал их и посвятил книгу ей. Боже, я даже отдаленно не понимал безмерности её боли, горя. Как нежно и умоляюще, гневно и яростно она просила, чтобы книга принадлежала ей. Она верила, что мои бедные стихи вернут ей отца, потерянных подруг и дадут ей покой. И как же мал и беден был я перед верой в то, что браки заключаются на небесах, коли тупо и упорно отказывал её желаниям».

Он чувствовал, что стихи сегодня будут, да и как им не быть, если сегодня годовщина смерти Денисьевой.

В её взгляде был укор. Мёртвая, она умела терзать ещё сильнее, чем живая, и чаша страданий Тютчева наполнялась до краёв. И вдруг от боли он заплакал. Мокрые от слёз губы прошептали:

Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня…
Тяжело мне, замирают ноги…
Друг мой милый, видишь ты меня?

Ветер скользнул по лицу, остудил глаза и губы. Он говорил с Еленой Александровной, с Лёлей:

Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня…
Ангел мой, где б души не витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?

«Вижу!», — тихо и отчётливо произнёс голос Денисьевой. «Сим отпущаеши!», — произнёс другой голос почти шепотом. И всё — тишина. Сумрак. Одинокий старик на дороге. Да, он обрёл спокойствие, Денисьева больше не являлась ему. Уже осенью он вернул назад милость Бога, хотя он всегда был вежлив с ним:
О, господи! Дай жгучие страданья
И мёртвенность души моей рассей:
Ты взял её, но муку вспоминанья,
Живую муку мне оставь по ней.