Кассеты с его песнями переписывали бесконечно – и затирали до дыр от постоянного прослушивания. Его обожали все – и подростки, хриплыми голосами в подъездах певшие «под Высоцкого», и заядлые театралы, и пьющие офицеры в дальних гарнизонах, и интеллигенты, и уголовники, и диссиденты, и кагэбэшники. От тайги до британских морей. И каждый находил свое, лишь про него сказанное, до боли родное. Было и про тещу. Было и про свободу. Было и про войну. И про спорт. И про алкоголиков. И про шизофреников. И про моряков-шоферов. И про скалолазов. И все – неожиданно, искренне, забавно, без дурного официоза и лишней слезливости.

Органический сплав артистического дарования, своеобразной манеры исполнения и искренности сотворил чудо. Но и тексты песен, сами по себе, не только «приходились ко двору», но и легко запоминались, становились истинно народными – и при этом горячо любимыми. Как, например, тут же разошлась по стране после фильма «Вертикаль» «Песня о друге»:

* Если друг оказался вдруг
* И не друг и не враг, а так…
* Если сразу не разберешь,
* Плох он или хорош…

Он много писал и пел о войне. О войне тогда писали все. Но в его песнях звучало личное: не то, что чувствовала страна, общественность и т. п., не то, что полагалось чувствовать, а то, что действительно чувствовалось – и оно не казалось мельче, а затрагивало глубже. Его песни о войне удивительно человечны. …Он молчал невпопад и нее такт подпевал, Он всегда говорил про другое, Он мне спать не давал, он с восходом вставал, А вчера не вернулся из боя… И как пронзительно звучит: Нынче вырвалось – будто из плена весна – По ошибке окликнул его я: «Друг, оставь покурить!» – а в ответ – тишина… Он вчера не вернулся из боя. Его песни – своеобразная энциклопедия народной жизни. Сатира, гротеск – и тут же глубоко лирические строки, и очень личные, наболевшие:

* Я не люблю уверенности сытой,
* Уж лучше пусть откажут тормоза.
* Досадно мне, коль слово «честь» забыто
* И коль в чести наветы за глаза.
* Когда я вижу сломанные крылья,
* Нет жалости во мне, и не спроста:
* Я не люблю насилья и бессилья,
* Вот только жаль распятого Христа.
* Я не люблю себя, когда я трушу,
* Я не терплю, когда невинных бьют.
* Я не люблю, когда мне лезут в душу,
* Тем более, когда в нее плюют.

Он работал с полной самоотдачей, «на нерве», загоняя себя, как лошадь. И сам чувствовал, что чересчур… но натура не позволяла жить по-другому. Будто предчувствовал, что жить осталось немного.

* Сгину я – меня пушинкой ураган сметет
* с ладони,
* И в санях меня галопом повлекут по снегу
* утром, -
* Вы на шаг неторопливый перейдите,
* мои кони,
* Хоть немного, но продлите путь
* к последнему приюту!
* Чутьпомедленнее, кони, чуть помедленнее!
* Не указчики вам кнут и плеть!
* Но что-то кони мне попались
* привередливые -
* И дожить не успел, мне допеть не успеть.

Обстановка в стране была не самая подходящая для искренности. Он вкалывал, как каторжный – в театре, на концертах – но было ощущение, что все впустую, что Слово вязнет в паутине лжи и лицемерия. Его обожала страна – от мала до велика, – а официально его как бы и не было. Самопальными кассетами можно было заполнить небольшое море, а пластинок – раз-два и обчелся. Так и жил. Мотался с гастролями. Выступал в каких-то захолустных клубах и дико уставал. Мучила депрессия, пытался спасаться извечным русским средством – алкоголем и новомодным иностранным – наркотиками. Что только приблизило развязку. Благодаря Высоцкому, Галичу, Окуджаве, Визбору, Киму давно забытый – средневековый – жанр бардовской песни обрел новую жизнь, завоевал заслуженные любовь и уважение. Но, не будь Высоцкого, авторская песня осталась бы увлечением довольно небольшой группы приверженцев. Высоцкий в качестве аудитории подарил ей всю страну.

Настало новое время. И прозвучали новые песни: Андрей Макаревич, Виктор Цой, Илья Кормильцев, Юрий Шевчук, Борис Гребенщиков… Не будь у их авторов детского увлечения Высоцким – услышали ли бы мы их?