«Мы» есть «злобный памфлет на советское государство». Все это имеет мало общего с действительностью. Замятин не был ни антисоветчиком, ни злобным памфлетистом. Это был честный художник, полный тревоги о судьбах родины и судьбах литературы. Иное дело, что у идеологов тоталитаризма и их литературной обслуги действительно были основания дискриминировать Замятина: он одним из самых первых угадал те тенденции и в послеоктябрьском обществе, и в послеоктябрьском искусстве, которые развернулись в годы так называемого культа личности, которые собственно и привели к этому культу.

В своей прозе он показал, чем грозят стране, обществу, людям подавление личности и насилие. В своей литературной критике он показал, чем грозит литературе представление о ней как о подсобной категории, обслуживающей интересы политики и идеологии. Вот этого Замятину и не прощали. И этим же он как раз и значителен в нашей литературе.

Так появился роман «Мы», где рисовалось будущее, в котором благополучное существование людей построено именно на их отказе от собственной личности. «Математически безошибочное счастье» для всех обеспечивает Единое государство. Каждый получает сытость, покой, занятие ло способностям, полное удовлетворение всех физических, потребностей — и ради этого должен отказаться от всего, что отличает его от других: от живых чувств, собственных стремлений, естественных привязанностей и побуждений. Само понятие «человек» заменено понятием «нумера», и золотые бляхи с присвоенным номером все носят на груди.

Замятин рассказывает, как сама человеческая природа не выносит этого безличного существования, как созревают заговор и восстание против него— во имя права на собственные чувства, во имя возвращения к естественной жизни. Но конец романа мрачен: рассудочная и бездушная машина Единого государства одолевает сопротивление.

Написанный в 1920 году, роман Замятина с 1921 года получил широкое хождение в рукописных списках — настолько широкое, что литературная критика 20-х годов, случалось, полемизировала на журнальных страницах с этим еще не опубликованным романом. В 1925 году «Мы» был издан за границей в английском переводе, а в 1927-м — на русском языке. Он открыл, собою ряд «антиутопий» XX века. Это произведения о будущем, которые рисуют его отнюдь не идеальным и светлым. Они предсказывают такое устройство общества, при котором человеческая личность будет обесценена, подавлена властью машин или политической диктатурой. Классическими образцами антиутопий считаются «Прекрасный новый мир» (1932) О. Хаксли и «1984-й» (1948) Дж. Оруэлла. Есть основания говорить о влиянии Замятина на этих авторов.

Родившийся как предостережение против социальных и идейных крайностей уже далекой от нас эпохи, роман «Мы» важен, однако, не самой лишь критикой этих крайностей, имеет не просто историко-литературное значение. Он продолжает жить, ибо причастен к острейшим, не теряющим напряжения проблемам века. Нас сегодня заботит, какими путями пойдет развитие социализма. Выдвинута задача осуществить его лучшие возможности. Но ведь не исключены и худшие. И среди них то, что Маркс и Энгельс называли «казарменным коммунизмом». Наш собственный опыт показывает, насколько реальной была эта возможность. Попытку создать казарменный социализм предпринял Сталин, и большинство партии и общества пошло за ним. Попытка эта осуществлялась больше четверти века. В стране был установлен порядок, превращавший всех членов общества в послушных, лишенных собственной личности служителей единого государства.

Так футурологические фантазии Замятина отозвались во вполне конкретной исторической практике. Автора романа «Мы» не раз упрекали в искажении социалистического будущего. С ним страстно полемизировал один из лучших наших критиков А. К. Воронский. Он осуждал писателя именно за то, что тот «изобразил коммунизм в виде какой-то сверхказармы». «…Памфлет бьет мимо цели»,— утверждал Воронский. Увы, это оказалось не так.

Действительность в нашей стране — к счастью, на время — превзошла даже худшие опасения Замятина: в 30-е и 40-е годы миллионы людей были превращены в «нумера», но не на золотых бляхах эти нумера писались, а на лагерных бушлатах. И А. К. Во-ронский оказался в числе тех, кто был расстрелян под одним из таких безымянных номеров.

И может быть, самое печальное то, что нет недостатка в людях, которые этот казарменный, лагерный порядок выдают сейчас чуть ли не за золотой век, за образцовые времена. Одни твердят это по простоте душевной, другие — по корыстному социальному расчету. Они и сегодня готовы воскресить былой «порядок». Так что роман Замятина по-прежнему остается предостережением, служит художественным аргументом в современной борьбе идей.

Своему пониманию долга художника Замятин оставался верен все последующие годы. Он продолжал выступать и в прозе (повести «Рассказ о самом главном», «Наводнение» и др.), и в драматургии («шуточное представление» «Блоха», трагедия «Атилла»), и в литературной критике. В 20-е годы господствовала критика догматическая и идеологизированная. Ее оценки наносили немалый урон литературе, вызывая недовольство писателей. Засилью вульгаризаторов Замятин постарался противопоставить свои оценки художественного процесса: «Русская литература за последние годы — это Питер Шлемиль, потерявший свою тень: …критики художественной, профессиональной — нет. И вот поневоле мне, беллетристу, приходится на час выйти из хоровода и посмотреть со стороны: кто, как, куда». Самобытный прозаик стал и незаурядным критиком. Его статьи содержали полноценный разбор художественных фактов, а не просто сведение счетов с критикой, как это часто бывает.