Warning: mkdir(): Permission denied in /home/bitrix/ext_www/mysoch.ru/files/_script/kratkoe_soderzhanie/kratkoe_cache.php on line 43 Warning: mkdir(): Permission denied in /home/bitrix/ext_www/mysoch.ru/files/_script/kratkoe_soderzhanie/kratkoe_cache.php on line 43 Warning: fopen(/home/bitrix/ext_www/mysoch.ru/files/cache_resume/_story_text/turgenev/veshnie_vodi/resume_page2.cache): failed to open stream: No such file or directory in /home/bitrix/ext_www/mysoch.ru/files/_script/kratkoe_soderzhanie/kratkoe_cache.php on line 100 Warning: fputs() expects parameter 1 to be resource, boolean given in /home/bitrix/ext_www/mysoch.ru/files/_script/kratkoe_soderzhanie/kratkoe_cache.php on line 101 Warning: fclose() expects parameter 1 to be resource, boolean given in /home/bitrix/ext_www/mysoch.ru/files/_script/kratkoe_soderzhanie/kratkoe_cache.php on line 102 Страница: 1  [ 2 ] 

Утром явился секундант и сообщил, что его приятель, барон фон Донгоф "удовлродать имение как можно скорей? На вершине счастья этот практический вопрос мучил Санина. С надеждой что-нибудь придумать он вышел на следующее утро прогуляться, "проветриться" и неожиданно встретил Ипполита Полозова, с которым когда-то вместе учился в пансионе.

Внешность Полозова довольно примечательна: жирный, пухлый, маленькие свиные глазки с белыми ресницами и бровями, кислое выражение лица. Да и характер подстать внешности. Это был сонный флегматик, равнодушный ко всему, кроме еды. Санин слышал, что жена у него красавица и, вдобавок, очень богата. А теперь они, оказывается, второй год живут в Висбадене по соседству с Франкфуртом; Полозов приезжал на один день за покупками: жена поручила, и сегодня же возвращается назад.

Приятели пошли вместе завтракать в одну из лучших гостиниц Франкфурта, где Полозов занимал лучший номер.

И у Санина вдруг возникла неожиданная мысль. Если жена этого сонного флегматика очень богата — "сказывают, она дочь какого-то откупщика", — не купит ли она имение за "сходную цену"?

"- Я имений не покупаю: капиталов нет", — сообщил флегматик. — "Разве вот жена моя купит. Ты с ней поговори". И еще до этого он упоминал, что не вмешивается в дела жены. "Она — сама по себе… ну и я — сам по себе".

Узнав, что Санин "затеял жениться", и невеста "без капитала", он спросил:

"- Стало быть, любовь уж очень сильная?

- Какой ты смешной! Да, сильная.

- И для этого тебе деньги нужны?

- Ну да… да, да".

В конце концов Полозов обещал отвезти приятеля в своей карете в Висбаден.

Теперь все зависит от госпожи Полозовой. Захочет ли она помочь? Как бы это ускорило свадьбу!

Прощаясь с Джеммой, на минутку оставшись с ней наедине, Санин "пал к ногам милой девушки".

"- Ты мой? — шепнула она, — ты вернешься скоро?

- Я твой… я вернусь, — твердил он задыхаясь.

- Я буду ждать тебя, мой милый!"

Гостиница в Висбадене была похожа на дворец. Санин взял себе номер подешевле и, отдохнув, отправился к Полозову. Тот восседал "в роскошнейшем бархатном кресле посреди великолепного салона". Санин хотел заговорить, но появилась внезапно "молодая, красивая дама в белом шелковом платье, с черными кружевами, в бриллиантах на руках и на шее — сама Марья Николаевна Полозова".

"- Да, вправду говорили мне: эта барыня хоть куда!" — подумал Санин. Его душа была наполнена Джеммой, другие женщины для него теперь не имели значения.

"В госпоже Полозовой довольно явственно сказывались следы её плебейского происхождения. Лоб у ней был низкий, нос несколько мясистый и вздернутый"… Ну, то что лоб низкий еще, видимо, ни о чем не говорит: она умна, это вскоре выяснится, и в ней огромное обаяние, что-то мощное, удалое, "не то русское, не то цыганское"… Вот насчет совестливости, человечности… Как с этим обстоит? Здесь могла повлиять среда, безусловно; и какие-то давние впечатления… Посмотрим.

Вечером состоялся наконец обстоятельный разговор. Она спрашивала и о женитьбе и об имении.

"- Решительно он прелесть, — промолвила она не то задумчиво, не то рассеянно. — Рыцарь! Подите верьте после этого людям, которые утверждают, что идеалисты все перевелись!"

А когда он пообещал взять недорогую цену за имение, она заявила: "- Я никаких жертв от вас не приму. Как? Вместо того чтобы поощрять в вас… Ну, как бы это сказать получше?.. благородные чувства, что ли? я вас стану обдирать как липку? Это не в моих привычках. Когда случится, я людей не щажу — только не таким манером".

"О, да с тобой держи ухо востро!" — думал при этом Санин.

А может быть, она просто хочет себя показать с лучшей стороны? Покрасоваться? Но зачем ей это?

Наконец она попросила дать ей "два дня сроку", и затем она сразу решит вопрос. "Ведь вы в состоянии на два дня расстаться с вашей невестой?"

Но не старалась ли она его все время как-то незаметно очаровать; постепенно, вкрадчиво, умело? Ох, не завлекает ли она потихоньку Санина? Зачем? Ну хотя бы с целью самоутверждения. А он, безоглядный романтик…

"- Извольте завтра пораньше явиться — слышите? — крикнула она ему вслед.

Ночью Санин писал Джемме письмо, утром отнес его на почту и пошел прогуляться в парке, где играл оркестр. Вдруг ручка зонтика "постучала по его плечу". Перед ним была вездесущая Марья Николаевна. Ее здесь на курорте неизвестно зачем, ("уж я ли не здорова?") заставляли пить какую-то воду, после которой надо час гулять. Она предложила погулять вместе.

"- Ну так дайте же мне вашу руку. Не бойтесь: вашей невесты здесь нет — она вас не увидит".

Что касается её мужа, то он много ел и спал, но очевидно вовсе не претендовал на её внимание.

"- Мы с вами не будем говорить теперь об этой покупке; мы о ней после завтрака хорошенько потолкуем; а вы должны мне теперь рассказать о себе… Чтобы я знала, с кем я имею дело. А после, если хотите, я вам о себе порасскажу".

Он хотел было возразить, уклониться, но она не позволила.

"- Я хочу знать не только, что я покупаю, но и у кого я покупаю".

И состоялся интересный продолжительный разговор. "Марья Николаевна очень умно слушала; да к тому же она сама казалась до того откровенной, что невольно и других вызывала на откровенность". И это длительное пребывание вдвоем, когда от нее так и веяло "тихим и жгучим соблазном"!..

В тот же день в гостинице в присутствии Полозова состоялся деловой разговор о покупке имения. Оказалось, у этой дамы выдающиеся коммерческие и административные способности! "Вся подноготная хозяйства была ей отлично известна; она обо всем аккуратно расспрашивала, во все входила; каждое её слово попадало в цель…"

"- Ну, хорошо! — решила наконец Марья Николаевна. — Ваше имение я теперь знаю… не хуже вас. Какую же цену вы положите за душу? (В то время цены имениям, как известно, определялись по душам)". Договорились и о цене.

Отпустит ли она его завтра? Все ведь решено. Неужели она "подъезжает к нему?" "Зачем это? Что ей надо?.. Эти серые, хищные глаза, эти ямочки на щеках, эти змеевидные косы"… Он уже был не в силах все это стряхнуть, отбросить от себя.

Вечером пришлось поехать с ней в театр.

В 1840 году театру в Висбадене, (как и многим другим тогда и впоследствии), была свойственна "фразистая и мизерная посредственность", "старательная и пошлая рутина".

Смотреть на кривлянье актеров было невыносимо. Но позади ложи имелась небольшая комнатка, обставленная диванчиками, и Марья Николаевна пригласила туда Санина.

Они опять наедине, рядом. Ему 22 года и ей столько же. Он чужой жених, а она его, видимо, завлекает. Каприз? Желание ощутить свою силу? "Взять все от жизни"?

"- Мой отец сам едва разумел грамоте, но воспитание нам дал хорошее", — откровенничает она. "- Вы не думайте, однако, что я очень учена. Ах, Боже мой, нет — я не учена, и никаких талантов у меня нет. Писать едва умею… право; читать громко не могу; ни на фортепьяно, ни рисовать, ни шить — ничего! Вот я какая — вся тут!"

Ведь Санин понимал, что его умышленно завлекают? Но сначала не обращал на это внимания, чтобы все-таки дождаться решения своего вопроса. Если бы он просто по-деловому настаивал на получении ответа, избегая всех этих интимностей, тогда, возможно, капризная дама вообще отказалась бы покупать имение. Согласившись дать ей пару дней подумать, он ждал… Но теперь, наедине, ему стало казаться, что его снова охватывает какой-то "чад, от которого он не мог отделаться вот уже второй день". Разговор "вполголоса, почти шепотом — и это еще более его раздражало и волновало его…"

Как она ловко владеет ситуацией, как убедительно, умело себя оправдывает!

"- Я вам все это рассказываю, — продолжала она, — во-первых, для того, чтобы не слушать этих дураков (она указала на сцену, где в это мгновенье вместо актера подвывала актриса…), а во-вторых, для того, что я перед вами в долгу: вы вчера мне про себя рассказывали".

И, наконец, зашла речь о её странном браке.

"- Ну — и спрашивали вы себя, …какая может быть причина такого странного… поступка со стороны женщины, которая не бедна… и не глупа… и не дурна?"

Да, конечно, и Санин задавал себе этот вопрос, и читатель недоумевает. Этот её сонный, инертный флегматик! Ну, будь она бедна, слаба, неустроенна. Наоборот, он беден и беспомощен! Послушаем её. Как же она сама все это объясняет?

"- Хотите знать, что я больше всего люблю?

- Свободу, — подсказал Санин.

Марья Николаевна положила руку на его руку.

- Да, Дмитрий Павлович, — промолвила она, и голос её прозвучал чем-то особенным, какой-то несомненной искренностью и важностью, — свободу, больше всего и прежде всего. И не думайте, чтоб я этим хвасталась — в этом нет ничего похвального — только оно так, и всегда было и будет так для меня; до самой смерти моей. Я в детстве, должно быть, уж очень много насмотрелась рабства и натерпелась от него".

А зачем ей вообще этот брак? Но светское общество середины 19 века… Ей нужен был социальный статус замужней дамы. Иначе кто она? Богатая куртизанка, дама полусвета? Или старая дева? Сколько предрассудков, условностей. Муж был вывеской, ширмой в данном случае. Его, в сущности, тоже устраивала эта роль. Он мог вволю есть, спать, жить в роскоши, ни во что не вмешиваться, лишь иногда исполнять мелкие поручения.

Так вот отчего этот странный брак! Она заранее все рассчитала.

"- Теперь вы, может быть, понимаете, почему я вышла за Ипполита Сидорыча; с ним я свободна, совершенно свободна, как воздух, как ветер… И это я знала перед свадьбой…"

Какая в ней все же активная, деятельная энергия. Ум, талант, красота, безоглядная удаль… Она не станет, как другие героини Тургенева, жертвовать собой, она сломит любого, приспособит к себе.

И она неплохо приспособилась к обществу, хотя в душе знает, что все это "не по-божески".

"- Ведь от меня отчета не потребуют здесь — на сей земле; а там (она подняла палец кверху) — ну, там пусть распоряжаются как знают".

Поговорив "по душам" и тем самым подготовив почву, она затем осторожно перешла в наступление.

"- Я спрашиваю себя, зачем вы это все говорите мне?" — признался Санин.

Марья Николаевна слегка подвинулась на диване.

- Вы себя спрашиваете… Вы такой недогадливый? Или такой скромный?"

И вдруг: "- Я вам все это говорю, …потому что вы мне очень нравитесь; да, не удивляйтесь, я не шучу, потому что после встречи с вами мне было бы неприятно думать, что вы сохраните обо мне воспоминание нехорошее… или даже не нехорошее, это мне все равно, а неверное. Оттого-то я и залучила вас сюда, и осталась с вами наедине, и говорю с вами так откровенно. Да, да, откровенно. Я не лгу. И заметьте, Дмитрий Павлович, я знаю, что вы влюблены в другую, что вы собираетесь жениться на ней… Отдайте же справедливость моему бескорыстию…

Она засмеялась, но смех её внезапно оборвался…, а в глазах её, в обычное время столь веселых и смелых, мелькнуло что-то похожее на робость, похожее даже на грусть.

"Змея! ах, она змея! — думал между тем Санин, — но какая красивая змея".

Потом они еще какое-то время смотрела пьесу, потом опять беседовали. Наконец Санин разговорился, даже стал с ней спорить. Она этому втайне обрадовалась: "коли спорит, значит уступает или уступит".

Когда пьеса кончилась, ловкая дама "попросила Санина накинуть на нее шаль и не шевелилась, пока он окутывал мягкой тканью её поистине царственные плечи".

Выходя из ложи, они вдруг встретили Дoнгофа, с трудом сдерживавшего бешенство. Как видно, он полагал, что имеет какие-то права на эту даму, но был ею тут же бесцеремонно отвергнут.

"- А вы с ним очень коротко знакомы? — спросил Санин.

- С ним? С этим мальчиком? Он у меня на побегушках. Вы не беспокойтесь!

- Да я и не беспокоюсь вовсе.

Марья Николаевна вздохнула.

- Ах, я знаю, что вы не беспокоитесь. Но слушайте — знаете что: вы такой милый, вы не должны отказать мне в одной последней просьбе".

В чем состояла просьба? Поехать верхом за город. "Потом мы вернемся, дело покончим — и аминь!"

Как было не поверить, когда решение так близко. Остался один последний день.

"- Вот вам моя рука, без перчатки, правая, деловая. Возьмите её — и верьте её пожатию. Что я за женщина, я не знаю; но человек я честный — и дела иметь со мною можно.

Санин, сам хорошенько не отдавая себе отчета в том, что делает, поднес эту руку к своим губам. Марья Николаевна тихонько её приняла, и вдруг умолкла — и молчала, пока карета не остановилась!

Она стала выходить… Что это? показалось ли Санину или он точно почувствовал на щеке своей какое-то быстрое и жгучее прикосновение?

- До завтра! — шепнула Марья Николаевна ему на лестнице…"

Он вернулся к себе в комнату. Ему стыдно было думать о Джемме. "Но он успокаивал себя тем, что завтра все будет навсегда кончено и он навсегда расстанется с этой взбалмошной барыней — и забудет всю эту чепуху!.."

На следующий день Марья Николаевна нетерпеливо постучала в его дверь.

"- Ну? готовы? — прозвучал веселый голос".

Он увидел её на пороге комнаты. "С шлейфом темно-синей амазонки на руке, с маленькой мужской шляпой на крупно заплетенных кудрях, с откинутым на плечо вуалем, с вызывающей улыбкой на губах, в глазах, на всем лице…" Она "быстро побежала вниз по лестнице". И он послушно побежал вслед за нею. Посмотрела бы Джемма в этот момент на своего жениха.

Лошади уже стояли перед крыльцом.

А потом… потом очень подробно вся прогулка, все впечатления, оттенки настроений. Все живет, дышит. И ветер "струился навстречу, шумел и свистал в ушах", и лошадь взвилась на дыбы, и сознание "свободного, стремительного движения вперед" охватило обоих.

"- Вот, — начала она с глубоким, блаженным вздохом, — вот для этого только и стоит жить. Удалось тебе сделать, чего тебе хотелось, что казалось невозможным — ну и пользуйся, душа, по самый край! — Она провела рукой себе по горлу поперек. — И каким добрым человек тогда себя чувствует!"

Мимо них в это время пробирался нищий старик. Она крикнула по-немецки "Нате, возьмите" и швырнула к его ногам увесистый кошелек, а затем, спасаясь от благодарности, пустила свою лошадь вскачь: "- Ведь я не для него это сделала, а для себя. Как же он смеет меня благодарить?"

Потом она услала сопровождавшего их грума, приказав ему сидеть в трактире и ждать.

"- Ну теперь мы вольные птицы! — воскликнула Марья Николаевна. — Куда нам ехать?.. Поедемте туда, в горы, в горы!"

Они мчались, перепрыгивали рвы, ограды, ручейки… Санин глядел ей в лицо. "Кажется, всем, что она видит, землею, небом, солнцем и самым воздухом хочет завладеть эта душа, и об одном только она и жалеет: опасностей мало — все бы их одолела!"

И читатель тоже ею любуется, несмотря ни на что. "Разыгрались удалые силы", "изумляется степенный и благовоспитанный край, попираемый её буйным разгулом".

Чтобы дать лошадям отдохнуть, они поехали шагом.

"- Неужто я послезавтра в Париж еду?

- Да… неужто? — подхватил Санин.

- А вы во Франкфурт?

- Я непременно во Франкфурт.

- На что ж — с Богом! Зато сегодняшний день наш… наш… наш!"

Она еще его долго завлекала. Устроила небольшую остановку, сняла шляпу и, стоя рядом с ним, заплетала длинные косы: "надо волосы в порядок привести"; а он "был околдован", "затрепетал невольно, с ног до головы".

Потом они поехали куда-то вглубь леса. "Она, очевидно знала, куда держала путь…"

Сможет ли он теперь вернуться во Франкфурт?

Наконец, сквозь темную зелень еловых кустов, из-под навеса серой скалы, глянула на него убогая караулка, с низкой дверью в плетеной стене"…

Четыре часа спустя они вернулись в гостиницу. И в тот же день "Санин в своей комнате стоял перед нею, как потерянный, как погибший…

- Куда же ты едешь? — спрашивала она его. — В Париж — или во Франкфурт?

- Я еду туда, где будешь ты, — и буду с тобой, пока ты меня не прогонишь, — отвечал он с отчаянием и припал к рукам своей властительницы". Ее взгляд выражал торжество победы "У ястреба, который когтит пойманную птицу, такие бывают глаза".

И все исчезло. Опять перед нами одинокий, немолодой холостяк, разбирающий старые бумаги в ящиках письменного стола.

"Он вспомнил дрянное, слезливое, лживое, жалкое письмо, посланное им Джемме, письмо, оставшееся без ответа…"

Жизнь в Париже, рабство, унижения, потом его бросили, "как изношенную одежду". И теперь он уже не мог понять, отчего покинул Джемму "для женщины, которую он и не любил вовсе?"…

Просто, видимо, сидевший в нем "животный человек" оказался тогда сильней духовного.

И вот через 30 лет он опять во Франкфурте. Но нет ни дома, где была кондитерская, ни улицы; не осталось и следа. Новые улицы, застроенные "громадными сплошными домами, изящными виллами"… Здесь никто даже имени Розелли не слыхивал. Имя Клюбера известно было хозяину гостиницы, но, оказывается, преуспевавший некогда капиталист затем обанкротился и умер в тюрьме? Кто бы мог подумать!

А однажды, перелистывая местный "адрес-календарь", Санин вдруг наткнулся на имя фон Дoнгофа. В "поседелом господине", отставном майоре он сразу узнал прежнего противника. Тот слышал от знакомого, что Джемма в Америке: вышла замуж за негоцианта и уехала в Нью-Йорк. Затем Дoнгоф сходил к этому знакомому, местному негоцианту, и принес адрес мужа Джеммы, господина Иеремии Слокома.

"- Кстати, — спросил Дoнгоф, понизив голос, — а что та русская дама, что, помните, гостила тогда в Висбадене…?"

Увы, она, оказывается, давно умерла.

В тот же день он отправил письмо в Нью-Йорк; просил "порадовать его хотя самой краткой весточкой о том, как ей живется в этом новом мире, куда она удалилась". Он решил ждать ответа во Франкфурте и шесть недель прожил в гостинице, почти не выходя из комнаты. Читал с утра до вечера "исторические сочинения".

Но ответит ли Джемма? Жива ли она?

Письмо пришло! Оно словно из другой жизни, из волшебного давнего сна… Адрес на конверте был написан чужим почерком… "Сердце в нем сжалось". Но вскрыв пакет, он увидел подпись: "Джемма! Слезы так и брызнули из его глаз: одно то, что она подписалась своим именем, без фамилии — служила ему залогом примирения, прощения!"

Он узнал, что Джемма живет уже 28-й год совершенно счастливо "в довольстве и изобилии". У нее четыре сына и 18-летняя дочь, невеста. Фрау Леноре умерла уже в Нью-Йорке, а Панталеоне — перед отъездом из Франкфурта. Эмилио воевал под предводительством Гарибальди и погиб в Сицилии.

В письме была фотография дочери невесты. "Джемма, живая Джемма, молодая, какою он её знал 30 лет назад! Те же глаза, те же губы, тот же тип всего лица. На оборотной стороне фотографии стояло: "Дочь моя, Марианна". Он тут же послал невесте великолепное жемчужное ожерелье, в которое был вставлен гранатовый крестик.

Санин — человек богатый, за 30 лет "успел нажить значительное состояние". И вот к чему он пришел в итоге: "Слышно, что он продает все свои имения и собирается в Америку".

В письме, посланном в Нью-Йорк из Франкфурта, Санин писал о своей "одинокой и безрадостной жизни".

Отчего так случилось при всем самоотверженном героизме его натуры? Марья Николаевна виновата? Вряд ли. Просто в решающий момент он не смог вполне понять ситуацию и послушно позволил собой манипулировать, распоряжаться. Легко стал жертвой обстоятельств, не стараясь ими овладеть. Как часто это происходит — с отдельными людьми; иногда с группами людей; а порой даже в масштабе страны. "Не создавай себе кумира…"

И еще скрытая, но важная причина. Как чудище с острыми клыками в темной глубине — материальное и социальное неравенство, источник многих жизненных трагедий. Да, материальное неравенство, и связанные с этим отношения людей.

Он ведь, надеясь продать имение, не смел отказаться сопровождать взбалмошную барыню, быть подолгу наедине с красивой и умной хищницей. Он ведь не смел вызвать её недовольство. Все сложилось бы, возможно, по-другому, не будь этой зависимости. А она, может быть, так стремилась повелевать в большой мере потому, что в детстве "уж очень много насмотрелась рабства и натерпелась от него".

Да что говорить. Все это люди, получившие кое-какое образование, сравнительно свободные. Владеют дворянскими имениями, путешествуют, принадлежат к привилегированному меньшинству. Герой чего-то не понял, не сумел… Но над подавляющим большинством еще властвовала страшная умственная неразвитость, непонимание более элементарных вещей; и уж материальное и социальное неравенство — куда более вопиющее! Там впору вспомнить не строчки из трогательного романса, предпосланные повести, а народную трагическую "песню ямщика". "Богатый выбрал, да постылый, ей не видать отрадных дней". Если ты беден, бесправен, уведут возлюбленную, будь ты от природы хоть семи пядей во лбу.

Человечество, смеясь и плача, шарахаясь то вперед, то назад, медленно, мучительно расстается со своим рабским прошлым.

© Вольская Инна Сергеевна, 1999 г.


Страница: 1  [ 2 ]