Необходимо учесть, что речь пойдет о музыке не как о форме искусства, а как об особой, выражаясь словами Блока, «форме чувствования», эмоциональной настроенности поэта. Речь пойдет о музыке в том смысле, как это выразил Гоголь: «...музыка - страсть и смятение души», «она — принадлежность нового мира». Можно поэтому утверждать, что тема музыки пришла к Блоку во многом от Гоголя — писателя, который отличался чрезвычайно острой реакцией на явления жизни.

Образ музыки, которая тревожит душу и без которой жить нельзя, ибо она сама—признак жизни, проходит через многие произведения Блока, составляет своеобразный лейтмотив его образного мышления. Музыка для Блока — это темп эпохи, ее ритм, марш, устремленность, надежда на будущее. Вот почему так взволновал его финал «Сорочинской ярмарки». Может быть. Блок явился именно тем человеком, о котором писал Гоголь, тем зрителем, которым овладело бы «странное, неизъяснимое чувство... при виде, как от одного удара смычком музыканта... все обратилось, волею и неволею, к единству и пришло в согласие... Но еще страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы в глубине души при взгляде на старушек, на ветхих лицах которых веяло равнодушием могилы, толкавшихся между новым, смеющимся, живым человеком». Но музыка постепенно стала затихать. «Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха...»

Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье?» Блок тонко почувствовал вынужденность веселья, призрачность и непостоянство радости. Поэт, который пел о нечаянной радости, но жил постоянной тревогой, слышал одинокий звук скрипки, воспринимавшийся им как тревожный, трагический. Эта нота звучит в цикле стихов «Арфы и скрипки» (1908—1916), проникнутом мотивами отчаяния, тоски, утрат, мотивами зловещих, неживых, нелюдских плясок.

Когда-то гордый и надменный,
Теперь с цыганкой я в раю,
И вот—прошу ее смиренно:
«Спляши, цыганка, жизнь мою».
И долго длится пляс ужасный,
И жизнь проходит предо мной
Безумной, сонной и прекрасной
И отвратительной мечтой...
То кружится, закинув руки,
То поползет змеей,— и вдруг
Вся замерла в истоме скуки,
И бубен валится из рук...

Заслуживает внимания мысль Л. Гинзбург о том, что такие стихи, восходя к традиции «романтической цьганщины XIX века», «пронзительной цыганской лирики Аполлона Григорьева», по существу отличаются от них и мыслятся «только на фоне этой традиции». Трудно, однако, согласится, что они звучат «в кругу ее эмоций и представлений». Эмоции тем более представления, в стихах Блока имеют иную основу. Блоковский мотив безумной пляски ближе к Гоголю и, добавим, к Достоевскому (пляска пани Катерины в «Страшной мести» и обезумевшей от нищеты и горя Катерины Ивановны Мармеладовой в «Преступлении и наказании»). Цыганщина в ее романтической традиции, которой следовал Ап. Григорьев, — это переключение жизненной темы в сравнительно узкий мир внутренних страстей, цыганской экзотики. Блок же и цыганщину вводит в сферу острых социальных проблем

Стихотворение, от которого мы отталкиваемся («Когда-то гордый и надменный...»), написано в 1910 году, а к 1907 году относится следующая запись Блока: «Идет цыганка, звенит монистами, смугла и черна, в яркий солнечный день—пришла красавица ночь. И все встают перед нею, как перед красотой, и расступаются. Идет сама воля и красота» (IX, 95). Но если цыганка войдет в кабак, будет низведена до кабацкой певицы и станет «визжать о любви», то это—опошление красоты, ее поругание, это трагедия. Ведь не встанут же «перед нею, как перед красотой», «пьяницы с глазами кроликов». Следовательно, разрабатывая и эту сторону темы цыганщины, Блок лишает ее пряной экзотичности, включая в общую тему \"страшного мира», с его резкой антимузыкальностью.

В статье «Дитя Гоголя» (1909), приведя слова великого писателя о музыке. Блок выражает уверенность, что музыка, как и жизнь, вечна: «Если же и музыка нас покинет, что будет тогда с нашим миром?» — спрашивал «украинский соловей» Гоголь. Нет, музыка нас не покинет» (V, 379). Блоковское «если музыка нас покинет» — это опасение утраты чувства времени, способности слышать его ритм. И потому музыка в его поэзии (в широком понимании: и образ и тема музыки, и музыка стиха) — это стремление согласовать свое творчество с жизнью, с ритмом времени. Именно здесь Блок вступал в спор с символистами, разделявшими тезис Шопенгауэра: «Музыка—только форма». Так, теоретик и практик русского символизма А. Белый писал: «Всякая форма искусства имеет исходным пунктом действительность (понимая под действительностью внутренний мир поэта, а конечным—музыку, как чистое движение». Блок же, понимая музыку как способность и особенность поэтического восприятия мира, все увереннее шел к мысли о содержательности музыки, о содержательности форм искусства. Для него музыка прежде всего ритм жизни, а затем уж ритм творчества. Перед нами очень своеобразная трактовка проблемы отношения искусства к действительности, трактовка чисто поэтическая, эмоциональная: поэзия—это отклик на отклики, если считать, что ритм жизни, ее музыка является отзвуком самих жизненных явлений; поэзия—это отражение не голых фактов, а движения жизни, ее ритма. Музыка трактуется как звуковой эквивалент действительности.
Таким образом, попутно ставится и проблема поэтического вдохновения. Обладая особым художественным слухом, поэт или только воспринимает свои субъективные представления о мире — и тогда они воплощаются в мистических образах, или тонко чувствует ритм, голос жизни — и вследствие этого из-под пера его выходят произведения, передающие в словах, красках, ритмах движение самой жизни.

Идея музыки настолько прочно вошла в сознание Блока, что стала одной из основных черт его эстетических взглядов и психологии творчества на протяжении всего зрелого периода творческой деятельности, начиная примерно с 1905 года. В 1919 году поэт записал в дневнике: «Я боюсь каких бы то ни было проявлений тенденции, искусство для искусства потому что такая тенденция противоречит самой сущности искусства и потому что, следуя ей, мы в конце концов потеряем искусство; оно ведь рождается из вечного взаимодействия двух музык — музыки творческой личности и музыки, которая звучит в глубине народной души, души массы. Великое искусство рождается только из соединения этих двух электрических токов» (VII, 364).

Отсутствие музыки означало для Блока отсутствие жизни, омертвелость. Безумная пляска пани Катерины в «Страшной мести» Гоголя или Катерины Ивановны Мармеладовой в романе Достоевского «Преступление и наказание» — антимузыкальна, это жест крайнего отчаяния. Умирающий может плясать лишь в припадке безумия или полнейшего равнодушия к людям, как пляшут притворяющиеся живыми мертвецы в «Плясках смерти» Блока. Скрежещущие звуки, которые проходят через все стихотворение, открывающее этот цикл, — это лязг костей, это тот диссонанс, который во многих стихах Блока враждует с музыкой жизни, это отражение антимузыкальности «страшного мира».
Мертвецы еще пытаются жить, даже править жизнью. Это и заклейменные Гоголем «мертвые души» помещиков и чиновников, это и чиновники Достоевского типа
Голядкина из повести «Двойник».
Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться!
Но надо, надо в общество втираться,
Скрывая для карьеры лязг костей...

У этого мертвеца и повадки самых отвратительных героев Достоевского. Разве это не господин Голядкин-младший:
Мертвец весь день трудится над докладом.
Присутствие кончается. И вот —
Нашептывает он, виляя задом,
Сенатору скабрезный анекдот...

Мертвецы пытаются лязг костей музыкой заглушить, но это и музыка в блоковском смысле, и люди и их окружение здесь антимузыкальны. Все в этом мире омертвелости дисгаргармонично, здесь постоянно висит один звук — «нездешний, странный звон: То кости лязгают о кости». Заметим попутно, что чиновник из «Плясок смерти», напоминающий Голядкина-младшего, ничего общего не имеет с блоковской темой двойничества. Мотив двойничества у Блока идет от романтической идеи разлада в душе человека, в сложных ассоциациях отражающего противоречия действительности. Достоевский же в людях типа Голядкина показывает не столько разлад, сколько подсиживание, подозрительность к самому себе в стремлении повыгоднее пристроиться в жизни. Двойник Блока — субъективен. Он порожден фантазией отчаявшегося человека, который теряет нечто большее, чем место коллежского регистратора: от него жизнь уходит. Особенно глубоко раскрывается эта тема в стихотворении «Двойник» (1909), герой которого переживает ужас надвигающейся старости, требующей подведения итогов жизни:

Вдруг вижу — из ночи туманной,
Шатаясь, подходит ко мне
Стареющий юноша (странно,
Не снился ли мне он во сне?)...
Знаком этот образ печальный,
И где-то я видел его ..
Быть может, себя самого
Я встретил на глади зеркальной?

Блок только подошел к трагедии двойничества как борьбы злых и добрых начал в человеке, которую с такой потрясающей силой раскрыл С. Есенин в «Черном человеке».
В блоковском «Двойнике» столкновение двух миров в душе человека показано как смена музыкального (юноша) и антимузыкального («стареющий юноша»). С воспоминаньем о чистой, высокой любви («непродажные лобзанья», «ласки некупленных дев») соотносится музыкальный напев, который в свою очередь рождает у героя новую столь же юную мечту. И все это вмиг разрушается с появлением «нахального» двойника, который отнюдь не торжествует (как Голядкин-младший), но заставляет задуматься над итогами, напоминая о неблаговидном в жизни героя. Исчезает напев, уходит музыка, герой — на грани трагедии.

Резкая контрастность, составляющая одну из особенностей поэтики Блока, идет от жизни. А с точки зрения художественных приемов она соотносится с диссонансом музыкальным.
Д. Д. Благой в статье «Блок и Ап. Григорьев» указывал на то, что музыкальные контрасты в поэзии Блока идут от Ап. Григорьева. Таковым он считает слово «визг», когда речь идет о пении или игре на музыкальных инструментах. Он ссылается на одно из ранних стихотворений Блока («Табор шел », 1898; I, 384), в котором есть сочетание слов: «звон, свист, крик». Это как будто явно перекликается с подобным рядом слов из «Цыганской венгерки» Григорьева — «визг, свист, крик». Неполное соответствие Д. Благой объясняет так: \"Молодому, еще робкому поэту Блоку чрезвычайно выразительное название цыганского пения «визгом», вероятно, должно было показаться чересчур резким, вульгарным, режущим ухо. Отсюда—бессознательная замена «визга»— «звоном». Однако в своих позднейших стихах Блок это чрезвычайно меткое определение Григорьева целиком усваивает». Исследователь ссылается на выражение: «визг цыганского напева» (в стихотворении «Из хрустального тумана...») и— \"монисто бренчало, цыганка плясала / И визжала заре о любви\" («В ресторане»).

Визг в музыке, и не только там где говорится о цыганском пенье. Блок со временем начинает осмысливать как признак антимузыкальности жизни, мещанства, банальности. Это глубже, чем в разухабистой венгерке Григорьева, и —трагичнее. Строки из названных Благим позднейших стихотворений Блока на первый взгляд, подтверждают его мысль: к цыганской манере пения они имеют отношение. Но в них есть и обратное. В стихотворении «Из хрустального тумана...» говорится также о воплях скрипок, что, видимо, должно означать — с точки зрения антимузыкальности ресторанной обстановки —то же, что и «визг цыганского напева».

Визг как характеристика антимузыкальности жизни встречается и в тех стихах Блока, в которых нет речи о цыганщине, но говорится о диссонансах жизни. Да и не только в стихах, но и в статьях, дневниковых записях, письмах. Это и в рассмотренных стихотворениях, в которых основной акцент сделан на антимузыкальности пошлого быта и окружения; это и обращение к гармонике: «Эй, пой, визжи, жги» — в девятом стихотворении цикла «Заклятие огнем и мраком», которое проникнуто тревогой за счастье; это и стихотворение «Голоса скрипок», содержащее очень характерные для Блока строки:

Зачем же в ясный час торжеств
Ты злишься, мой смычок визгливый,
Врываясь в мировой оркестр
Отдельной песней торопливой

Мысль о визгливых звуках, врывающихся чужеродной нотой в «мировой оркестр» и разрушающих гармонию жизни и мечты, варьируется во многих стихах и высказываниях Блока — вплоть до послеоктябрьского периода.

Визг глубоко осознанно и болезненно воспринимался Блоком как антиэстетический звук — режущий, рвущий нервы, способный убить чуткую душу художника и человека. 27 февраля 1907 года он писал по поводу тех произведений Л. Андреева, которые были рождены крайним отчаянием «Каждая его фраза — безобразный визг, как от пилы, когда он слабый человек, и звериный рев, когда он творец и художник. Меня эти визги и вопли проникают всего, от них я застываю и переселяюсь в них, так что перестаю чувствовать живую душу и становлюсь жестоким и ненавидящим всех, кто не с нами... (VIII, 118). Такие звуки в произведениях Андреева воздействовали на Блока тем острее и болезненнее, что нередко соответствовали настроению поэта, и это он и сам признает: «потому что в эти мгновенья я с Л. Андреевым - одно, и оба мы отчаявшиеся и отчаянные». Такое «звуковое» соответствие (консонантность) внутреннему состоянию души Блок переводил на язык музыкальных инструментов, и тогда в «мировом оркестре» ему слышалась резкая нота, звучащая в «тембре» визга. «Расстроенная скрипка всегда нарушает гармонию целого, — писал он в статье «Памяти В. Ф. Комиссаржевской»; — ее визгливый вой врывается докучной нотой в стройную музыку мирового оркестра; она вечно дребезжит, а не поет» (V, 417).

Одним из самых убедительных подтверждений тезиса о том, что «визг» мыслился Блоком социально, является замечание в статье 1918 года «Интеллигенция и Революция» о «визгливых и фальшивых нотах», которые еще прорываются в мировом оркестре: в симфонию Революции резким диссонансом вторгается этот визгливый голос старого мира.

Столь подробные размышления о мотиве музыки в лирике и теоретических высказываниях Блока были нам необходимы, чтобы проследить одну из важнейших особенностей его поэтического мышления, очень ярко проявившуюся в поэтике, особенно в приеме контраста, при помощи которого Блок стремился передать свое представление о противоречивости мира, о конфликтах эпохи. На принципе контраста строятся многие образы, и здесь немалую роль играют звуковые ассоциации. На резких контрастах — зрительных и звуковых,— построена и знаменитая «Незнакомка». Диссонансы жизни раскрыты в ней приемами, на первый взгляд неожиданными для большого поэта. Так, может показаться странным, что такой блестящий мастер, как Блок, повторяет в стихотворении одни и те же фразы без видимой цели эмоционального воздействия. Но если мы обратимся к комплексу изобразительных (точнее — выразительных средств, то увидим, что здесь нет ничего случайного. Всё продумано, все подчинено идее стихотворения.

Повторения передают удручающее однообразие, удушающую скуку мещанского существования.
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
Вдали, над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
/ Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки
Над озером скрипят уключины,
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный,
Бессмысленно кривится диск
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной,
Как я, смирен и оглушен.

Все здесь дышит скукой. Тут и «воздух дик и глух», и переулочная пыль, и скука дач, и бессмысленный диск вместо луны, и люди гуляют среди канав, за шлагбаумами, которые выступают как какой-то нелепый символ застоя: преграждая путь людям, они не выпускают их из этого пошлого круга ресторанных увеселений. Со всем этим связано и неожиданное в лирическом стихотворении соседство взаимоисключающих слов: «весенний и тлетворный».