Русская литература наследует эту философско-эстетическую концепцию жизни, особенно близкую нашему времени и идеям социалистического гуманизма и интернационализма, наполняя ее новым социально-историческим содержанием.
Не подлежит сомнению, что эпические романы Юрия Бондарева связаны с традициями толстовского романа-эпопеи. И не только в стремлении к охвату национальной жизни в ее целостном развитии, но и в таких важных чертах, как постановка проблем всеобщего значения, осмысливаемых философски, с высокой принципиальной требовательностью и бескомпромиссностью. И главное - в художественной реализации толстовского принципа связанности жизни каждого человека с жизнью других людей, с общей жизнью.
Эта идея, впервые выраженная в образе веточки, оторванной от ствола («Батальоны просят огня»), проходит через все драматические коллизии и судьбы героев, становится структурно-образующим принципом романов Бондарева. Поднимая кардинальные вопросы человеческого бытия - нравственные, этические, политические, отыскивая не простые и не однозначные ответы, Бондарев и своих читателей побуждает к активной мыслительной деятельности.
И в военных повестях, и особенно в романах «Горячий снег» и «Берег», поставлен ряд таких вопросов. Поиск корней всего сущего, смысла человеческой жизни волнует не одного писателя Никитина, приближающегося к своему последнему берегу, но и молоденького Кузнецова, только еще выплывающего на середину реки. Их мысли, тревоги и надежды волнуют и нас, потому что касаются гуманистических устоев современного беспокойного мира.
Именно эти общие тенденции толстовского романа-эпопеи, а не отдельные частности стилевой манеры классика, преломляются в романах Бондарева, объясняя их жанровое своеобразие. Стремление к философско-аналитическому мышлению, замеченное уже в ранних произведениях писателя, в его военной прозе воплощено в специфическом анализе сложной переплетенности командирского и человеческого долга, оправданности и неоправданности человеческих жертв на войне. Здесь, как представляется, наиболее заметно то новое слово, которое преемственно развивает толстовские традиции демократизма и гуманизма.
Драматизм нравственных исканий бондаревских героев, диалектика их духовного формирования состоит прежде и более всего в постижении общности людей как главного смысла жизни. Этого смысла напряженно и искренне ищет не только Кузнецов, вслушиваясь в слова Гоги Давлатяна. Сознание Бориса Ермакова и Дмитрия Новикова, Алешина и Никитина формируется под тем же углом зрения. В драматизме характеров Иверзева, Бессонова, Дроздовского отражена та же коллизия, сложно опосредованная и противоречиво текущая. Силу этого инструмента мы познаем, вовлекаясь в движение повествования, становясь не просто свидетелями, но и своего рода соучастниками изображенных событий и судеб. Благодаря этому нам становится яснее диалектика характеров и обстоятельств, их внутренняя логика и закономерность, мы пробиваемся к сути художественного замысла произведения, к познанию внутренней борьбы характеров. Даже таких, казалось бы, монолитных, как Бессонов. Писатель ведет нас в тайники его духовности, в лабораторию мысли.
Ночью, когда танковые части Манштейна прорвали первую линию обороны и вышли на южный берег Мышковой, завязав бои в станице, занятой нашими войсками, Бессонов выехал на НП дивизии Деева. Обстановка сложилась угрожающая: если немецкие танки прорвут нашу оборону на всю ее глубину, будет сведен на нет успех ноябрьского наступления, все придется начинать сызнова, подорвется тот боевой дух, который сейчас поддерживает армию, рвущуюся к победе.
Выслушав доклад Деева, не на шутку встревоженного, и осторожные слова Веснина о желательности поддержать дивизию силами армейского резерва, Бессонов повторил, «словно свинцово вбивая взглядом каждое слово: - Полкам драться в любых обстоятельствах. До последнего снаряда. До последнего патрона. Главное сковать немцев и уничтожить танки. Всеми средствами! Без моего личного приказа ни шагу назад! Отходить права не даю! Это прошу помнить ежесекундно!».
Командарм не хотел успокаивать или обманывать самого себя и подчиненных. Он шел на высоту к Дееву с уже обдуманным и твердым решением, представляя, чего будет стоить выполнение его приказа, какие потери понесут полки. Он понимал и другое: можно было бы ввести в бой силы второго эшелона. «Но ни Бессонов, ни кто другой не способен был предвидеть, как сложится переменчивое положение через час, через два, то есть положение дел всей армии, когда уже представлялось бы невозможным исправить что-либо».
И он твердо решил не вводить в действие танковый и механизированный корпуса. «Что бы ни было, их до последнего предела держать. В резерве держать. Для контрудара держать. Беречь как зеницу ока. Не распылять. Только бы не раздергать по бригадам, затыкая бреши! А Хохлову контратаковать, если даже у него останется одна машина…»
Командующий берег свои резервы до последней предельной возможности, до того невыносимо рискованного положения, которое напоминало натянутую струну, готовую непоправимо оборваться. «Стоять на занимаемых рубежах до последнего. Для всех без исключения объективная причина ухода с позиций может быть одна - смерть…» - повторил Бессонов.
Командующий армией при этом ведет себя как лично храбрый человек, готовый разделить общую участь. Наблюдая, как выдвигаются из-за реки немецкие танки, охватывая слева и справа дивизию Деева, выползая в степь перед высотой, все дальше и дальше вклиниваясь в глубь нашей обороны, он не покидает НП дивизии, даже когда командующий фронтом пришлет за ним полковника Осина с предложением вывести командарма из боя. Он остается на переднем крае, рискуя своей жизнью в такой же мере, в какой рискуют люди, выполняющие его приказ.
Думается, что эта слитность «со всеми людьми», не познаваемая рационально общность своей и их судьбы потом, когда произойдет наконец перелом военных событий, побудит Бессонова, не откладывая, пойти на огневые позиции лейтенанта Дроздовского.
Наделенный «в силу какой-то извращенной прихоти» правом «отнимать и дарить жизнь, а даря, приносить неудержимое счастье другим», Бессонов, непреклонно твердый, сам, оказывается, тоже испытывает потрясение, когда сталкивается с «белыми привидениями, с головы до ног косматыми от снега».
Люди с обмороженными лицами, никак не ожидавшие увидеть живого генерала в сопровождении живых офицеров, оторопело смотрели воспаленными морозом и ветром глазами. «Почти неотличимые друг от друга в толстых и жестяных от снега и инея шинелях», они силились дотянуться негнущимися, закостенелыми рукавицами до ушанок. Огромный Деев, нарушая неписаные законы сдержанности в присутствии командующего, первым ступил в траншею, «крепким объятием притиснул к себе одного, другого; надломленно прозвучал его растроганный, отыскивающий твердость голос:
- Выстояли, ребятки? Выжили? Товарищ командующий, вторая рота…- И, не договорив фразу, посмотрел Бессонову в глаза». А тот, все еще не находя силы справиться с волнением, молчал.
