Расстановка действующих лиц вполне определенная и чреватая конфликтом, как бы персонифицированным в образах Иверзева и Ермакова. Иные критики придерживались именно такого взгляда, не замечая, что тем самым упрощается весь смысл повести. В этом мы убедимся в ходе анализа событий, героями которых станут Иверзев и Ермаков.

Несколько часов назад все выглядело здесь по-другому и другие чувства теснились в груди капитана Ермакова. Глядя сквозь увеличительное приближение бинокля на «печальную и тихую на закате водяную гладь Днепра», он испытывал странную, глухую тоску, повеявшую на него от лесов, потемневших на том берегу перед вечером. Предчувствие беды невольно и безотчетно закрадывалось в сердце. Это предчувствие вернулось с новой силой после того, как, форсировав Днепр, батальон Бульбанюка без единого выстрела входил в оставленную немцами Ново-Михайловку. В этой неожиданной тишине и безлюдье вместо ожидаемого сопротивления противника было что-то тягостное.

Осенний, холодящий лунный свет придавал всему какую-то мертвящую оцепенелость, вселял недоброе предчувствие, тревогу, сомнения. Угрюмо и тускло блестели влажные стволы голых осин. «Печалью, ощутимой утратой несло от шелестящих листьев, от холодной накаленной луны, от черных теней заброшенной этой дороги. Куда вело все? Где был конец этой осенней ночи?»

Не сказав друг другу ни слова, Бульбанюк и Ермаков миновали кусты, увлажненные, нагие. Лес кончился. «И впереди везде был этот беспокоящий лунный свет: в пустынных полях, в извивах латунно неподвижной реки, за черными стогами, на деревянном мостке и в мертвых стеклах тихой деревни, разбросанной за рекой. Не слышно было ни лая собак, ни скрипа колодцев, не пахло дымом в студеном осеннем воздухе. Все цепенело, молчало под луной, и только стаей одичалых мышей полз ветер по стерне».

Предчувствие не обманет Бориса: два батальона из полка Гуляева, переброшенные с большими потерями на высокий правый берег Днепра («черный, глухой,- казалось, затаенный,- он возвышался угрюмой стеной до самых звезд»), будут методично и беспощадно истреблены противником. Батальоны погибнут и потому, что операция с самого начала не была обеспечена должным образом, и главное - о чем так и не узнают погибшие- потому, что за сутки непрерывного боя на захваченном пятачке резко изменится общая обстановка: в дивизию поступит приказ срочно передислоцироваться на другой участок фронта, где теперь решено наносить главный удар. Командир дивизии Иверзев, выполняя приказ, снимет полки и артиллерию. Тщетно будут взлетать и гаснуть в черном небе ракеты, передающие условный сигнал «батальоны просят огня». Обещанной огневой поддержки они не получат. И это усугубит трагическое осознание катастрофы.

В изображаемых с поразительным реализмом обстоятельствах короткой жизни и безжалостной гибели героев повести Бондарева скорбное чувство владеет Борисом, автором и нами. Трагедия, свидетелем которой становится читатель, до основания потрясает сознание и душу.




Как личную непоправимую утрату переносит читатель прощание со смертельно раненным майором Бульбанюком, остающимся беспомощно лежать в траншее, смерть братьев-близнецов Березкиных, которых Ермаков за минувшие сутки так и не научился различать, и теперь тихо «заснувших», приникнув лицом к родной земле, конец до бешенства отчаянного храбреца Орлова, от которого осталась только его офицерская фуражка, как чаша, наполненная сейчас водой, и смерть, казалось, бессмертного Жорки Витьковского, того самого беспечного, не знающего страха Жорки, который во тьме и черных облаках вздымаемой земли, меняя пулеметные ленты, упорно искал взглядом знакомую фигуру Бориса Ермакова, был предан ему до обожания, считал, что за жизнь капитана отвечает даже сейчас.

На войне все пули и осколки летели мимо Жоркиной белокурой головы, и он не задумывался, убьют его или ранят, воевать было интересно и легко…» Вот и в этом бою, окруженный со всех сторон сжимающимся кольцом танков, лежа на бруствере, Жорка испытывал жгучие толчки в сердце, когда видел, как врезались огненные трассы его пулемета в бегущих немцев, как они падали и оставались лежать. Он радовался, что убивал людей, которые хотели убить его и всех, кто был рядом в траншее, что убивал немцев из их же, у них же захваченного оружия, послушного в Жоркиных руках.

Теперь Жорка, натолкнувшийся в кустах на свою смерть, «лежал лицом вниз, приникнув грудью к земле, в странном объятии раскинув руки. Борис охватил его за обмякшие плечи, осторожно положил его на спину, назвал по имени с открытой и ненужной сейчас нежностью. Жорка, постанывая, еще дышал жарко и часто, и Борис, прикоснувшись на его груди к чему-то горячему, вязкому и влажному, подумал, что все кончено с, отчаянным, веселым Жоркой…».

Повесть Бондарева, в сущности, есть рассказ об этом яростном, не прекращающемся во мраке и хаосе трагическом бое. Истерзанные, с каждым часом редеющие батальоны до конца не переставали надеяться на поддержку дивизии; они боролись, не хотели умирать и не верили в свою очевидную гибель, «как не верит в преждевременную смерть все здоровое, что обладает живым дыханием». Но единственный оставшийся в живых офицер Борис Ермаков, принявший на себя командование батальоном, понимал, что исход предрешен, что они отрезаны, окружены немецкими танками, артиллерией, пехотой.

Один из танков был уже на расстоянии тридцати метров от Ермакова, «со скрежетом подминая, разутюживая бруствер… Танки ползли справа и слева, обтекая высоту, входили в деревню. Какие-то танки двигались с тыла, ломая деревья, стреляли на улице среди домов. Перед ними в сторону траншеи бежали и падали люди. Люди бежали и по скатам высоты. А овсяное поле, дальняя опушка леса, окраины деревни - все чернело, вздымаясь разрывами, и небо дрожало от грубых, басовитых струн. И воздух везде шуршал и колыхался под низкими облаками. И капал мелкий дождь, как пыль. И был, оказывается, закат за высотой, багрово-кровавая щель светилась, сплюснутая тучами над лесами».

На исключительную достоверность бондаревской военной прозы обратили внимание все, хотя толковали это свойство по-разному. Большая часть критиков и тогда, в пору первой публикации повести, и позднее говорила о Юрии Бондареве как о талантливом, наделенном, по выражению М. Кузнецова, способностью «удивлять правдой» писателе. В. Чалмаев назвал его «лирическим летописцем» военной эпохи. О. Михайлов - художником, «открывшим в литературе новую эстетику в изображении войны»: «Даже орудия смерти, механизмы войны и убийства - вражеские самолеты, бронетранспортеры, танки - предстают в его описании как особенные, живые, страшные и в то же время обладающие своей красотой существа».