Среди «последних похождений» Бегемота и Коровьева – посещение ресторана писательского «Грибоедова». «Вы писатели?» спросила гражданка, которая в толстую конторскую книгу записывала входящих в ресторан «неизвестно для каких причин», «Ваши удостоверения?» – «...Какие удостоверения?» спросил Коровьев, удивляясь»; «чтобы убедиться в том, что Достоевский писатель, неужели же нужно спрашивать у пего удостоверение?» продолжил он. – «Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверениято никакого не было!» «Ваши удостоверения, граждане, сказала гражданка». – «Помилуйте, это, в конце концов, смешно, не сдавался Коровьев, вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет! Почём вы знаете, какие замыслы роятся в моей голове?».
Больное общество, где определяют, является ли тот или иной человек писателем, по клочку картона, что в переплёте из дорогой кожи, коричневый, «с золотой широкой каймой». Возможно, поэтому на вопрос Бездомного: «Вы писатель?» «Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал: «Я мастер...». Зато совершенно беспрепятственно попадают в «Грибоедов» члены МАССОЛИТа – «одной из крупнейших московских литературных ассоциаций», среди них поэты Рюхин и Бездомный, критики Латунский и Лаврович, гонители Мастера. Своеобразной моделью общества является в романе Булгакова «творческий союз» МАССОЛИТ легко узнаваемый гибрид РАППа конца 20-х начало 30-х годов и более позднего Союза советских писателей (как оказалось прямой преемник РАППа по всем основным вопросам, такая же бюрократическая, принципиально нетворческая организация).
Так называемый творческий процесс в МАССОЛИТе развивается по «плану»: хочешь написать рассказ или новеллу получай «полнообъёмный творческий отпуск» на две недели; хочешь написать роман или трилогию бери такой же отпуск, но «до одного года». Можно, как выясняется, чтото написать, даже взяв «однодневную творческую путёвку». Определены и лучшие «творческие места»: Ялта, СуукСу, Боровое и т.п. Но в эту дверь очередь («не чрезмерная, человек в полтораста»). Будучи членом МАССОЛИТа, можно решать не только «творческие» проблемы, но и квартирные, и дачные, и продовольственные... Чем выше (нет, не талант) административный пост, тем быстрее и удачнее решаются все проблемы.
В самой аббревиатуре «МАССОЛИТ» есть что угодно, но не родство с литературой: Главлит, Массока, Мапп (как часть РАППа или ВОАППа), Пролеткульт и т.п. Из трёх тысяч ста одиннадцати членов МАССОЛИТа на страницы булгаковского романа попадают от силы десятка два. Но ни один из них не занят литературой, да и вообще неизвестно, занимается ли какимнибудь творчеством. Одни как «флибустьер» Арчибальд Арчибальдович, беллетрист ПетраковСуховей, некие Амвросий и Фома, и прочие завсегдатаи грибоедовского ресторана, который не только славится на всю Москву «качеством своей провизии», но и отпускает её массолитовцам «по самой сходной, отнюдь не обременительной цене» (писательский спецраспределитель). Другие же заседают в Правлении. Такова, например, «тайная вечеря» двенадцати апостолов МАССОЛИТа в ожидании своего вождя и учителя Берлиоза (уже обезглавленного трамваем).
Все двенадцать как на подбор: беллетрист Бескудников, поэт Двубратский, московская купеческая сирота Настасья Лукинишна Непремнова, пишущая батальные морские рассказы под псевдонимом «Штурман Жорж», автор популярных скетчей Загривов, новеллист Иероним Поприхин, критик Абабков, сценарист Глухарев, просто Денискин и Квант... Они страдают от «духоты»: «ни одна свежая струя не проникла в открытые окна». Кроме того, всем досаждала своими соблазнительными запахами ресторанная кухня, «и всем хотелось пить, все нервничали и сердились». Заняты они тем, что распределяют в своём воображении писательские дачи в литературном посёлке Перелыгино и обсуждают, кому они могут достаться. Всем ясно, что достанутся дачи «наиболее талантливым», т.е. «генералам».
По этому поводу «назревало что-то вроде бунта». Делёжка материальных благ и привилегий, а также «здоровая и вкусная пища» по дешёвке вот и всё, чем заняты умы и сердца «инженеров человеческих душ», наводнивших «Грибоедов» на его двух этажах первом, ресторанном, и втором, кабинетном. Невежественный пролетарский поэтмассолитовец Иван Бездомный по своей дремучести и написал заказанную ему антирелигиозную поэму. Бездомный поэт сродни вышедшему из бездомных псов псевдочеловеку Шарикову. Та же агрессивность и злобность, то же воинствующее неверие и презрение к знаниям, та же политическая бдительность.
Только Шариков – кошкодав, а не поэт. «Ну вы, конечно, человек девственный», говорит Мастер Бездомному; и ещё раз:» ...ведь, я не ошибаюсь, вы человек невежественный?» «Неузнаваемый Иван» легко соглашается с пришельцем: «Бесспорно». Вообще встреча с вечностью в образе Воланда, а затем в сумасшедшем доме в лице Мастера совершенно перерождают незадачливого поэта. После внезапной просьбы Мастера «не писать больше» стихов Иван торжественно обещает и клянётся в этом. Он расстаётся со своей литературной профессией с чувством нескрываемого облегчения, даже освобождения. «Хороши ваши стихи, скажите сами?» спрашивает Бездомного Мастер. – «Чудовищны!» вдруг смело и откровенно произнёс Иван».
Впрочем, критическое к себе и своей деятельности отношение исповедует уже «новый Иван»", то и дело возражающий «ветхому, прежнему Ивану». Однако в глубине души и «прежний Иван», и его коллеги по пролетарской поэзии сознают, что никакие они не поэты и не писатели. Под стать «ветхому Ивану» Рюхин, или «Сашкабездарность», как говорит о нём Бездомный. Характеристика, которую в клинике Стравинского даёт Бездомный «брату по литературе» Рюхину, и обидна, и резки, и политически небезопасна: он и «первой среди идиотов», и «балбес», и «типичный кулачок по своей психологии», «притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария», «а вы загляните к нему внутрь что он там думает... вы ахнете! и Иван Николаевич зловеще рассмеялся». Рюхину, конечно, не весело.
Первая его реакция: «Это он мне вместо спасибо! ,.. за то, что я принял в нём участие! Вот уж, действительно, дрянь!» «Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об одном, что он отогрел у себя на груди змею, что он принял участие в том, кто оказался на проверку злобным врагом», т.е. действительно был «красен» во всех смыслах, включая политический. Но на пути домой после «посещения дома скорби» Рюхиным овладевает тяжёлое горе. «И горе не в том, что они (слова, брошенные Бездомным в лицо ему) обидные, а в том, что в них заключается правда».
«Отравленный взрывом неврастении», пролетарский поэт переносит часть своего озлобленного и унылого настроения на окружающий мир. В поле его зрения случайно попадает памятник Пушкину, и уже Пушкин становится объектом зависти и брюзжания массолитовца: «Вот пример настоящей удачливости ..., какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с ним, всё шло ему на пользу, всё обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не постигаю... Чтонибудь особенное есть в этих словах: «Буря мглою...?» Не понимаю!.. Повезло, повезло! вдруг ядовито заключил Рюхин (...) стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие...» Вот вершина понимания, достигаемая членом МАССОЛИТа.
Но на дне опустошаемого им в грибоедовском ресторане графинчика с водкой только одна мысль, которую не может заслонить даже бессильная ненависть к счастливчику Пушкину: «исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть». Другое дело заказчик поэмы о Христе, председатель правления МАССОЛИТа, редактор толстого художественного журнала Михаил Александрович Берлиоз, «однофамильцем» которого является композитор (по словам Ивана Бездомного). Критический разбор неудачного атеистического опуса Бездомного, которым занимается Берлиоз в начале романа, на Патриарших прудах, выдаёт в нём умного и весьма образованного. «...По мере того, как Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек, поэт узнавал всё больше и больше интересного и полезного...».
Да и Мастер о Берлиозе говорит, что он человек «начитанный» и «очень хитрый». Берлиозу, с его «громким» именем, положением, умом, познаниями, много дано, по сравнению с убогим Бездомным и Рюхиным, в то время как он сознательно подлаживается под уровень презираемых им поэтов рабочих. В одной «связке» с Берлиозом оказываются критики Латунский и Лаврович. В отличие от Бездомного, они знают, что и как должно быть написано. Это литературные чиновники высокого ранга, «генералы», как называют их в «Грибоедове» подчинённые и тайные завистники. Лаврович «один в шести» (имеются в виду комнаты на даче в Перелыгино), «и столовая дубом обшитая»! Чтобы получить такую дачу их всегото двадцать две, да ещё строятся семь! надо выслужить, т.е. писать не то, что хочешь, а то, что положено, что велят. Пять окон на восьмом этаже дома Драмлита принадлежат Латунскому...
Этим критикам уже «уплочено» (как на печати, которой заверяет свою подпись на справке Бегемот), вот почему «чтото на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалось буквально в каждой строчке этих статей (имеется в виду разгромные и доносительные рецензии на роман Мастера), несмотря на их грозный и уверенный тон. «Авторы этих статей, Мастер, говорят не то, что они хотят сказать, и (...) их ярость вызывается именно этим». И многоучёный Берлиоз, и Мстислав Лаврович, и Ариман, и Латунский, и им подобные чувствуют себя совершенно своими среди бездомных и шариковых, рюхиных и рокков, бронских и прочих. Это литературные швондоры не только не препятствуют агрессивному невежеству неофитов человечества, но, напротив, всемерно ему потакают, искусно его используют и направляют. Эти люди, облечённые властью в литературном и журналистском мире, обделённые нравственностью, циничные и прагматичные, равнодушны ко всему, кроме своей карьеры и приносимых ею дивидендов. Они жертвы и палачи одновременно.
По их вина страшнее, шариковых: они наделены и интеллектом, и знаниями, и эрудицией, и хорошо отработанной риторикой, всё это сознательно поставлено на службу порочной, преступной идее, подлинный смысл которой они хорошо понимают. Идеологи от литературы и литераторы от политики, раздувшиеся от сознания своей исторической значимости и революционной нетерпимости, Берлиоз и его подручные по МАССОЛИТу праздновали победу. И в этом была их ограниченность, недальновидность, слепота.
