Цветаева единственно существенным признает закономерности той действительности, которая преображена поэзией, творчеством. Именно поэтому в эмиграции она продолжает отстаивать свое право на вторую, преображенную искусством реальность и в очерке о М. Волошине «Живое о живом», и в эпистолярном романе с Б.Пастернаком, с которым едва была знакома, и свое право считаться адресатом любовных стихов Мандельштама. Такая зависимость от собственных гиперболических чувств практически не выносима – иногда для других и всегда для себя самой.
Отсюда – ощущение своей «безмерности в мире мер», своей обреченности на изгнанничество, так как оно само по себе, вместе с избранничеством, удел поэта. Отсюда в стихотворении «О, слезы на глазах!..» из цикла «Стихов к Чехии» неожиданное и ожидаемое разочарование в мире, во всем. «Отказываюсь - быть» - эти слова уже давно стали своеобразным девизом Цветаевой и нашли свое эстетическое воплощение в произведениях, созданных в эмиграции, - «Поэме Горы» и «Поэме конца». Они написаны под влиянием разлуки с Константином Родзевичем, разлуки неизбежной для Цветаевой, потому что она – поэт и не может жить без «сонмов, снов, крылатых коней».
Но отрицание, разрушение – это черты авангарда. Уникальность же Цветаевой в том, что она нашла точку соединения традиции и новаторства, «меры» и «безмерность» и оказалась вне групп, вне пристрастий как политических, так и эстетических. Быть самой собою, ни у кого ничего не заимствовать, не подражать, не подвергаться влияниям – такою Цветаева была в России, такою осталась ив эмиграции.
Гений Марины Цветаевой — в ее силе и самобытности. В ее творчестве многое выходило за рамки привычных устоев, широко признаваемых литературных вкусов. То же можно сказать и о личности поэтессы, еще в ранней юности поклявшейся себе сохранить верность своим чувствам, своему делу вне зависимости от времени и обстоятельств.
Уже в первых цветаевских стихах была неизвестная ранее в русской женской поэзии жесткость, резкость поэтов-мужчин. Таков был характер не только лирической героини ее стихов, но и самой Цветаевой. Традиционной женской слабости, изящности и легкости стиха она противопоставила твердость духа и силу мастера.
Я знаю, что Венера — дело рук,
Ремесленник — и знаю ремесло.
Стихи были для Цветаевой почти единственным средством самовыражения.
Поэтому в ее лирике такая особенная доверительность, открытость. Валерий Брюсов писал, что от ее стихов бывает иногда неловко, будто подсмотрел в замочную скважину. И действительно, в стихах — вся ее жизнь.
По тебе тоскует наша зала,
Ты в тени ее видал едва
По тебе тоскуют те слова,
Что в тени тебе я не сказала.
Независимостью своего творчества и всего своего жизненного поведения Марина Цветаева отстаивала право женщины иметь сильный характер, отвергая устоявшийся образ женственности. Счастью быть любимой и любить она предпочитала счастье свободы:
Как правая и левая рука —
Твоя душа моей душе близка.
Мы смежены блаженно и тепло,
Как правое и левое крыло.
Но вихрь встает — и бездна пролегла
От правого — до левого крыла!
При всей своей гордыне, «вероломности» Цветаева может отдаваться короткому мгновению любви:
Мой! — и о каких наградах.
Рай — когда в руках, у рта —
Жизнь: распахнутая радость
Поздороваться с утра!
Но у Марины Цветаевой была своя святая заповедь: «Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!», которой поэтесса была верна всю жизнь. Может быть, поэтому разлука стала одним из основных мотивов лирики Цветаевой. «Я не знаю ни одного поэта в мире, который бы столько писал о разлуке, как Цветаева. Она требовала достоинства в любви и требовала достоинства при расставании, гордо забивая свой женский вопль внутрь и лишь иногда его не удерживая», — пишет о ней Евгений Евтушенко. Вот строки из «Поэмы Конца»:
Точно с праздника уведены...
— Наша улица! — Уже не наша...
— Сколько раз по ней... — Уже не мы...
— Завтра с западу встанет солнце!
— С Иеговой порвет Давид!
Что мы делаем? — Расстаемся.
И хотя она расценивала порой расставание как «сверхъестественнейшую дичь», как «звук, от коего уши рвутся», она всегда оставалась верна себе:
Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть —
Как сами себе верны.
Марина Цветаева говорила, что «глубина страдания не может сравниться с пустотой счастья». Этой глубины в ее жизни хватило сполна. Ее жизненный путь был очень непрост. Живя в сложное время, Марина Цветаева оставалась поэтом, невзирая на часто нищее существование, бытовые неурядицы и трагические события, преследовавшие ее. Цветаева хорошо ощущала время, эпоху, в которую ей довелось жить. Поэтому в ее стихах такое внутреннее напряжение, надлом. Будто предчувствуя свою трагическую судьбу, Марина Цветаева пишет такие строки:
Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.
Смерть «в семнадцать лет», о которой просит лирическая героиня Цветаевой, — это возможность избежать многих будущих страданий.
Что впереди! Какая неудача?
Во всем обман и, ах, на всем запрет! —
Так с милым детством я прощалась, плача,
В пятнадцать лет.
Пророчество своей собственной судьбы было не единственным в творчестве Марины Цветаевой. Главным пророчеством поэтессы стало ее очень часто цитируемое стихотворение:
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я — поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет.
Ворвавшимся, кате маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти —
Нечитанным стихам! —
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто на брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
