В разные годы Есенин по-разному отвечал на вопрос, считает ли он себя «деревенским» поэтом. То утверждал, что не разделяет ничьей литературной политики, ибо «крайне индивидуален», то, наоборот, столь же «бешено» противопоставлял себя всем позабывшим, что Россия — страна мужицкая.

Истоки этого противоречия надо, на наш взгляд, искать в обстоятельствах детства поэта, ибо семья, в которой он родился и вырос, вовсе не была, вопреки утверждению самого Есенина, такой уж простой. Ни Москва, ни Петербург испокон века не могли обслужить себя собственными силами; коренные москвичи, так же как урожденные петербуржцы, неохотно нанимались на черные работы — в службы быта, и потому обе столицы издавна вытягивали из близлежащих краев «лимитчиков». Один из документальных героев хроники В. А. Гиляровского «Москва и москвичи» рассказывал автору:

* «Вот я еще в силах работать, а как отдам все силы Москве — так уеду к себе на родину. Там мы ведь почти все москвичи… Они не только те, которые родились в Москве, а и те, которых дают Москве области. Так, Ярославская давала половых, Владимирская — плотников, Калужская — булочников. Банщиков давали три губернии».

Среди «банных» провинций была, кстати, и Рязанская, но это не единственная ее специализация. Односельчане Есенина шли в основном «по торговой части». Но это те, кто посмирнее. Более рисковые и азартные, например, дед Сергея Александровича по матери Федор Титов, становились петербургскими «корабельщиками», т. е. «баржевиками», владельцами барж, на которых везли в столицу «простой продукт» — и лес, и сало, и дрова, и овес, и сено!.. Но даже среди околостоличных губерний Рязань и Калуга на особом положении: у здешних крестьян слишком мало своей земли, куда меньше, чем у северных соседей. Владельцы пристоличных «латифундий» — достаточные помещики и крупные монастыри — не желали расставаться с благодатными и год от году дорожавшими угодьями (квадратный аршин подгородной землицы — без малого червонец золотом). Кроме того, по всей пойме Оки—лучшие в России заливные луга. Здешнее бесценное, воистину «золотое», сено шло прямиком в царские конюшни!

Поэтому и процесс раскрестьянивания в этих губерниях шел . куда интенсивнее, чем, скажем, в Ярославской или Костромской. Можно, видимо, даже говорить и о деклассировании, если считать определяющим признаком класса отношение группы людей к средствам производства как к собственности: средств производства у константиновцев было явно недостаточно для ведения правильного крестьянского хозяйства. Екатерина Есенина, сестра поэта, вспоминает:

* «Село наше в те годы было стянуто мертвой петлей: с одной стороны — земля федякинского помещика, с другой — земля нашего духовенства, с третьей непрерывной лентой следуют другие деревни… и четвертая сторона — Ока. Поэтому наше село не имело возможности расширять свои строения».
«Мертвой петлей» к началу XX века были практически стянуты все прибрежные села по среднему и нижнему течению Оки. Это она, Ока, качая-раскачивая и разнотравье своих берегов, и травные зыбки своих «младеней», уже в колыбели и одаривала их по-сказочному щедро, раздавая поровну, независимо от величины отцовского надела, уникальную свою красоту, но она же, Ока, и обездоливала, обрекая на безземелье, а значит, и на бездомье. Но даже в этом ряду — среди вынужденных «москвичей» и сезонных «петербуржцев» — семья Есениных выделялась, отклоняясь от средней нормы: Есенины были безземельнее своих односельчан. Уже дед поэта, Никита Осипович Есенин, на том клочке земли, какую приобрел после женитьбы (56 кв. аршин!), ничего, кроме избы и двора для скотины, построить не смог, «не осилил» и купить огород. В еще более тяжелом положении оказался его сын — Александр. Даже в лучшие свои довоенные годы семья Есениных фактически жила не на деревенские, а на городские — торговые — деньги. Корова и огарод, лошади не было, служили лишь подспорьем. Не было даже сада, хотя у соседей, и справа и слева, имелись пусть небольшие, но обильные плодами сады. Крестьянское детство без своих яблок и даже без запаха вялого укропа (огород — далеко от дома, как бы на выселках) — травма на всю жизнь! К тому же, в отличие от большинства константиновцев, смотревших на отхожий промысел как на способ расширить земельные владения, отец поэта, Александр Никитич, даже вернувшись в деревню (мясная лавка купца Крылова, где он работал приказчиком, с приходом Советской власти, закрылась), так и остался «москвичом».

* Словно жаль и кому-то кого-то,
* Словно кто-то к родине отвык,
* И с того, поднявшись над болотом,
* В душу плачут чибис и кулик.
* («Каждый труд благослвви, удача!..»)

Считается, что эти стихи (июль 1925-го) написаны Есениным про себя, как суд и укор себе — «вечно странствующему страннику». Но, может быть, это и не совсем так, ведь именно в свой по следний приезд в Константинове Есенин особенно остро почувствовал драму отца, который никак не мог найти себе дело по руке и по силам. Александра, младшая из детей Александра Никитича, вспоминает:

* «…Приезжая домой только в отпуск, он не знал крестьянской работы, а привыкать к ней в этом возрасте было уже нелегко. Он не умел ни косить, ни пахать, ни молотить. Даже лошадь запрячь не умел. Да и сил у него не было. …Сознавая свою неприспособленность и слабосилие, отец чувствовал себя не на своем месте и ходил всегда грустный. Целыми часами сидел он у окна, опершись на руку, и смотрел вдаль».

Мать поэта Татьяну Федоровну (в девичестве Титову), женщину крепкую и более чем земную, неприкаянность никчемуш-ника-мужа сильно раздражала, тем сильнее раздражала, что выросла она в семье с иным укладом: братья — ухватистые, умелые мужики, а отец к тому же еще и знатный лошадник, у которого й лучшие в селе лошади, и отменная упряжь. Разлад между родителями не мог не сказаться на самочувствии Есениных-младших, особенно Сергея. Внешне он был похож на отца, и это сходство, при разнице устремлений, создавало почву для постоянных «распрей». С матерью, и именно в силу разности и натур и характеров, Есенину было проще.

Однако при всей своей неприспособленности судьбу детям и выбирал, и ладил именно отец. Это по его настоянию Сергея отдали в трехгодичную церковно-учительскую школу в селе Спас-Клепики (в 30 км от Константинова). Отец же устроил Екатерину в частную московскую гимназию, понимая, очевидно, что иного выхода у ‘его бесприданников нет. К тому же и сын, и дочери, все трое, оказались на удивление способными — жадными «на ученье». Короче, если б не война и революция, семья Есениных, похоже, проделала бы тот же путь, что и семья Чеховых: с помощью вышедших в люди старших перешла в иную социальную среду, хотя, наверное, никто из новоиспеченных горожан так и не смог бы позабыть о том, что в полустепной провинции у них есть свой собственный дом и свой — наследный — клочок земли.«Отрезанным ломтем», причем сызмала, видимо, ощущал себя и будущий поэт. Особенно в начале детства, когда после полуразвода родителей жил у Титовых. У материнской родни было, конечно, и побогаче, и попросторней, но и тут “был избыток мужской силы. Не то чтобы вовсе не нужна была его, мальчишеская помощь, однако особой, крайней нужды «вникать в хозяйство» все-таки не было и чувствуя это, наследник уклонялся. А «достигнув возраста», и вообще раскрестьянился, причем настолько, что, приезжая на побывку, сначала из Спас-Клепиков, а потом и из Москвы (кстати, всегда летом и никогда зимой; зимней деревни Есенин не выносил), «утыкался в привезенные книги» «и ничего другого не желал знать». А когда мать начинала ворчать, больше по привычке, чем всерьез (на их. «садово-дачном участке» хватало и женских рук), убегал из отчего гнезда. То на рыбалку, то в поля, а чаще всего к Поповым, т. е. в дом местного священника (он же учитель закона божьего) — отца Ивана. Похоже, что это был единственный в Константинове дом, где юноша Есенин чувствовал себя уместным. У Поповых собиралась интеллигентная молодежь: подруги и друзья дочери хозяина, рано овдовевшего; гостили, и подолгу, родственники-студенты. Играли в крокет, в лото, ставили любительские спектакли. Была, конечно, и гармоника. И частушки «выпевали», но все-таки царила — гитара…