Одной из важнейших особенностей восприятия произведений литературы является выделение и осмысление социокультурной ипостаси авторской личности, создание идеально-обобщенного, мифологизированного авторского образа. Образ этот я, вслед за Ю. Н. Тыняновым, предлагаю называть “литературной личностью”.

Термин “литературная личность” впервые был введен в литературоведческий обиход в статье “Литературный факт” (1924), где соответствующее понятие противопоставлялось “индивидуальности литератора” и “личности творца”; затем он был использован в тыняновской работе “О литературной эволюции” (1927): “Литературная личность”, “авторская личность”, “герой” в разное время является речевой установкой литературы и оттуда идет в быт. Таковы лирические герои Байрона, соотносившиеся с его “литературной личностью”, которая оживала у читателей из стихов Такова “литературная личность” Гейне, далекая от биографического подлинного Гейне” .

К сожалению, эта интересная тема не получила дальнейшего развития в последующих работах Тынянова, поскольку мыслилась им лишь как частный аспект теории эволюции. Не получив детальной разработки, она тем не менее прозвучала в трудах других ученых, чьи теоретические положения во многом были созвучны тыняновским. Например, Б. В. Томашевский еще в статье 1923 г. “Литература и биография” выделял два типа писателей: “с биографией” и “без биографии”.

Литературная репутация Владимира Набокова по-своему уникальна. “Место под солнцем” Набокову приходилось завоевывать дважды (а то и трижды – если учесть посмертный триумф писателя в “перестроечной” и “постперестроечной” России). Уже к началу тридцатых годов, после того как в “Современных записках”, главном журнале русской эмиграции, появился роман “Защита Лужина”, Набоков (тогда еще – Сирин) был признан подавляющим большинством критиков русского зарубежья как “самый цельный и интересный представитель новой русской прозы” (Н. Андреев) , а после выхода повести “Соглядатай” и романов “Подвиг”, “Камера обскура” и “Отчаяние” о нем заговорили как об одном из “наиболее блестящих и талантливых романистов эпохи” (Н. Резникова) , как о “звезде большой величины, наиболее выдающемся из новых писателей, которых дала Россия (как советская, так и эмигрантская) за последние 6 – 7 лет” .

С середины тридцатых о Сирине отзывались с уважением даже его литературные недруги. Например, Георгий Адамович, разбирая “Отчаяние”, во многом пересмотрел свои прежние представления о писателе. Скорректировав прежний тезис о “нерусскости” Сирина, он возвел его литературную генеалогию уже не к мифическим образцам второсортной западноевропейской беллетристики (как это было сделано в первых адамовичевских отзывах на “Защиту Лужина”), а к автору “Носа” и “Шинели”. Еще более решительно изменил свое отношение к творчеству В. Сирина критик и литературовед П. Бицилли.

Переехав в США и переквалифицировавшись в американского литератора, Набоков не только отказался от “кровного наречия”, от “ничем не стесненного, богатого, бесконечно послушного русского слога ради второсортного английского языка”, но и поставил себя перед необходимостью “завоевания Америки”, завоевания репутации в англоязычном литературном мире. Несмотря на признание и поддержку немногочисленных литературных гурманов, несмотря на публикации в престижном “Нью-Йоркере”, достаточно долгое время (около 15 лет!) Набоков прозябал на периферии литературной жизни Америки: не был известен широкому читателю и оставался “темной лошадкой” для большинства американских издателей, не пожелавших рисковать, когда “незаметный писатель с непроизносимым именем” (так кокетливо назвал себя Набоков в интервью 1967 г.) предложил им “бомбу замедленного действия” – “серьезную книгу с серьезным замыслом”, рассказывающую о безрассудной страсти сорокалетнего интеллектуала к “маленькому смертоносному демону” в обличье заурядной двенадцатилетней школьницы.

В письме к Морису Жиродиа, главе парижского издательства “Олимпия-пресс”, Набоков утверждал, что не хотел бы для своей книги “успеха скандала”. Так это было в действительности или нет – сейчас судить трудно, однако именно громкий скандал, разразившийся по обе стороны Атлантики вокруг “аскетически строгого создания” Набокова, принес писателю мировую известность и, сделав ему громкое литературное имя (и принеся немалое состояние), привлек внимание к его личности.

Именно в период триумфального успеха “Лолиты” в Америке и Европе, в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов, когда имя Набокова не сходило со страниц ведущих западных газет и журналов, началось активное формирование “литературной личности” писателя и мифа об аполитичном фокуснике от литературы, “игроке в бисер”, низводящем художественное творчество к беспечным формалистическим трюкам – “сочинению головоломок с изящными решениями”.

Формирование набоковской “литературной личности”, ставшее неизбежным после того, как Набоков стал “публичной персоной”, было вызвано острейшей необходимостью. Хотел того Набоков или не хотел, но перед широкой читательской аудиторией впервые он предстал в ореоле скандала как автор пикантно-непристойной книги, выпущенной парижским издательством с сомнительной репутацией и написанной к тому же в форме исповеди. Образ надменного аристократа, “чистого художника” и кабинетного ученого, создаваемый Набоковым в конце пятидесятых, во время многочисленных презентаций и телеинтервью, должен был развеять заклубившиеся было вокруг него обывательские слухи и домыслы, вызванные к жизни неизменной привычкой “массового читателя” (и определенного сорта критиков) отождествлять автора с героем-повествователем. Необходимо было дать отпор и враждебно настроенным критикам, иные из которых (например, Кингсли Эмис) открыто писали об “атрофии нравственного чувства” 8 у автора “Лолиты”.

Что уж тут говорить о Набокове, если даже лондонского издателя скандального романа Найджела Николсона политические враги объявили “скрытым Гумбертом Гумбертом”: накануне выхода английского издания “Лолиты” имена Николсона и его компаньона, Уэйденфельда, “ежедневно мелькали в прессе, их биографии изучались на предмет выискивания возможных аморальных фактов, явно свойственных сторонникам такой книги, как “Лолита” .

Говоря об этом периоде, “нужно помнить, что Набоков, хоть и обретший мгновенную славу, еще не был тогда литературным гигантом, каким мы его ныне знаем” . И вполне понятны старания тех же лондонских издателей “Лолиты”, организовавших в ноябре 1959 мощную кампанию по “раскрутке” “Лолиты” и ее автора. Лекция в Кембридже о цензуре, во время которой Набоков ни разу не упомянул о “Лолите” (в заключение аудитория аплодировала ему стоя), “великолепно организованное выступление по телевидению, а также ленч с группой известных влиятельных лиц – все это явилось частью кампании, организованной Уэйденфельдом и Николсоном, чтобы представить своего автора как ученого с безупречной репутацией, а не как полоумного эмигранта-графомана. Величайшим тактическим достижением явилось упоминание о том, что следующей книгой профессора Набокова будет исследование в две тысячи страниц о Пушкине.

Со смесью бесшабашности и страха Уэйденфельд с Николсоном устроили накануне выхода книги, во вторник 5 ноября, торжественный вечер в отеле “Ритц”, куда были приглашены триста влиятельных доброжелателей. Издатели достаточно рисковали, назвав торжество вечером встречи с мистером и миссис Набоковы; о книге не упоминалось. Устроители имели все основания опасаться, что назавтра их привлекут к суду” .

Лондонским мероприятиям предшествовало двухнедельное пребывание Набокова в Париже, приуроченное к выходу французского издания “Лолиты” в издательстве “Галлимар”. Как и в Лондоне, Набоков оказался в центре внимания публики, для которой “настоящей сенсацией явилось то, что мистер Набоков разгуливает по Парижу отнюдь не с аппетитной двенадцатилетней девчушкой” , а с пятидесятилетней супругой. Сделавшись героем светских хроник, он стал добычей газетных репортеров и дал около десятка интервью. Посвященный выходу “Лолиты” вечер в салоне Галлимара на рю- Себастьян-Боттэн вызвал ажиотаж и собрал сливки издательского и литературного мира Парижа. (Кстати, продажа романа за время рекламного набоковского турне возросла в шесть раз!)

Благодаря своему вихревому парижско-лондонскому туру (а может быть, и независимо от него) Набоков хорошо усвоил механику литературной славы и оценил значение того, что теперь принято обозначать “паблисити”. Поселившись в Швейцарии и ведя довольно уединенный образ жизни, он тем не менее никогда не давал зачахнуть своей “публичной персоне” и постоянно напоминал о себе в эпатажных интервью, которые щедро раздавал представителям разнокалиберных западных изданий – от глянцевитых монстров, типа “Плейбой” или “Вог”, до малотиражных литературоведческих ежеквартальников.