Это трудное уменье художественно описывать действительность свидетельствовало о реалистической основе пришвинского взгляда на мир. Оказалось, что в сказочном краю непуганых птиц «живут себе люди как люди», т. е. борются, страдают. Так была разоблачена одна из «сладостных» легенд о народе, исполненном особого староотческого благочестия. Разоблачение интеллигентских иллюзий является едва ли не самой существенной чертой всего предоктябрьского реалистического творчества Пришвина. О своем реализме он мог еще тогда сказать так: реалист — это не тот, кто из своего наблюдения выключает пережитки старины, — какой это реалист! Реалист — это тот, кто дело свое ведет в светлую сторону и только этот свой путь считает реальностью.

Пришвин умеет измерять и ценить человека не по дурному, а по хорошему в нем: каждый человек должен хоть раз в жизни почувствовать себя победителем стихии или каких-либо неблагоприятных условий существования.

Пришвин — выдающийся изобразитель животного царства. Но это только половина того, что он есть. Белинский писал: «Где кончается царство животных, там начинается царство человека». Самое близкое Пришвину животное — это человек, все остальное в мире существует рядом с ним. Не надо только ради «человека» принижать природу. В «Моем очерке» Пришвин говорит о «равноценности воссоздания той самой материи, в которой зарождается эта личность», то есть человек. И действительно, чувствуя себя хозяином в природе, писатель никогда не забывает, что сам он — от нее. Вульгарному толкованию идей господства над природой Пришвин противопоставляет идею равноценности. На такой основе и возможно настоящее разумное приспособление сил материи для нужд человека. В природе — Пришвин это хорошо знает — как бы находится вечный. неприкосновенный запас для узнавания, открытия. Догадка, творческий домысел является поэтому одной из самых характерных черт всего творчества Пришвина. Ему особенно дорого то, что добыто, узнано, преодолено, что явилось результатом охоты, желания. Пришвин — охотничий писатель не только по своей тематике, но и, главным образом, по волевой направленности своего мировоззрения.

Тысячи неуловимых деталей подмечает его острый глаз стрелка, в «Жень-шене» разговаривают ручей, бабочки, писатель слышит шелест мира, земли, и обо всем этом он рассказывает языком, предназначенным как бы для близкого друга, но таких друзей-собеседников у него множество — все его читатели. Тут у Пришвина есть своя «тайна» — неподражаемое искусство сочетания слов, его поэтический непринужденно выразительный синтаксис, как будто писатель вовсе и не работает над слогом, а он сам ложится таким на бумагу. Интимность, непринужденность не составляют, однако, всего стиля Пришвина. Он — шире, богаче. В обычной «объективной», повествовательной манере писатель добивается подчас потрясающей выразительности, картинности, музыкальности.