Ассамблеи, новые формы быта развивали в молодых людях новое понимание любви не как греховного чувства, а как высокого, нежного переживания душевной преданности любимой. Впервые на Руси появляются галантные изящные кавалеры, тонко ухаживающие за дамой. До этих пор глубокое понимание любви выражалось в народной песне. Теперь рядом с нею появляется поэтическое изображение высокой любви в стихотворных драмах и искусственная лирика любви. Молодые дворяне, офицеры, студенты стремятся изъяснить свои нежные чувства стихами. Эти стихи пелись под аккомпанемент лютни и, конечно, самые отношения между юношами и девушками становились более благородными, более красивыми под влиянием тех возвышенных понятий о любви и верности, которые прославлялись в стихах. Опять-таки и здесь самые стихи были еще довольно неуклюжи. Их слог был смесью самых разнообразных слов и выражений, отражая общую сумятицу в языке того времени.

Но все-таки они открывали новую страницу русской поэзии, уже не придворной или церковной, а просто человеческой. Любовные песни завоевали довольно быстро значительную популярность в XVIII столетии. С самого начала века, когда они начали создаваться, они распространялись и с голоса, и в списках, и их пели в различных областях России еще во второй половине столетия. В этих песнях впервые выковывался стиль личной лирики. В.Н. Перетц пишет:

«Характерными признаками стихотворений, явившихся в означенную эпоху, можно без особой натяжки считать силлабический размер, иногда в некоторой степени тонизированный, достаточно частое употребление польской и малорусской любовной и поэтической фразеологии, так как своя еще не успела выработаться, а наряду с этими полонизмами и малорусизмами, в тех же стихотворениях довольно обильные случаи церковнославянизмов и тяжелых вычурных книжных выражений и слов, без которых трудно было обойтись первым авторам песенок, пытавшимся совместить новые мысли и чувства со старой литературной формой. Добавим сюда случаи употребления характерных для петровской эпохи русской литературы и языка иностранных слов без крайней необходимости и отзвуков школьного классицизма, – и мы получим довольно верную картину языка первых русских опытов "легкой поэзии"'. Таким образом складывался язык новой лирики, например:

Фортуна злая, что так учиняешь,
Почто с милою меня разлучаешь?
Я хотел до смерти в любви пребыти –
Ты же меня тщишься от нее отрыти.
Иль ты не знаешь, Фортуниша злая,
Коль ни есть сладка та моя милая?
Несть ее краснее на сем зримом свете,
На вертограде прекрасном цвете,
Хоть воззрю на цветы – они пропадают
И по натуре скоро исчезают;
Ты, моя милая, не так быть хотела,
Колись ты, злая, скоро приспела,
Скоро возлетела как перната птица...
и т.д.»

В лирике начала XVIII века складывается и та символика и образная система любовного языка, которая имела уже давнюю историю на Западе и которая только, теперь проникала в книжную русскую речь. Появляется и мифология – Купидо, Фортуна и др., и образ любовной стрелы, связанный с образом Купидона;

Сердце поранено острою стрелою...
или:

Возлюбленны уста сердце пронзили,
Стрелою любовною, ах, уязвили...

Отсюда же – образ «сердечная рана»:

Любовь, любовь, жестока рана

Пуще от меча в сердце дана...

Широкое применение получают метафоры огня–любви:

Весь дух воспламенился от нечаянна огня...

или:

Моя днесь утроба до тебе сгорает...
или:

Сердце мое горит, красота твоя палит меня...

Изображение любви дается в повышенно сентиментальном тоне, со вздохами, слезами, угрозами неизбежной смерти и т.д.

С другой стороны, жизненность новой искусственной песни подкреплялась ее связью с народной лирикой, не порванной стремлением изъясняться галантно на западный образец. Фортуна любовных виршей приближалась к фольклорной Доле.

Эпитеты народной песни: «голубчик белый», «сокол ясный», «голубушка» – попадают в искусственные вирши, так же как образ сада зелено-виноградья, аленького цветочка, как сокол ясненький, как «надежа», превращающаяся в надежду, и т.д. Появляются промежуточные песни, вирши-песни;

Не пташица в сыром бору вспевает,
Не поранена стрелою возрыдает,
Добрый молодец, сидя в стуле стонет,
И в слезах, как будто в бурном море тонет...
и т.д.

В своих любовных письмах Монс пользовался той же фразеологией: «Ласточка драгая, из всего света любимейшая, сердечное мое сокровище и ангел и Купидон со стрелами, желаю веселого доброго вечера», «если бы я знал, что ты неверна, то я проклял бы тот час, в котором познакомился с тобою, а если и ты меня хочешь ненавидеть, то покину жизнь и предам себя горькой смерти». Свои песни Монс писал по-русски немецкими буквами (он сочинял и немецкие стишки), например:
Ах, сто есть свет и в свете, ах все пративнае,
Ни магу жит, не умерти, серца таскливая,
Долго ты мучилса, нет упокой серца,
Купило вор прокляты, вельми радуитса...
и т.д.