Все, кому случалось побывать в Смоленске, наверняка посетили курган Бессмертия в Реадовском парке. Этот величественный монумент на юго-западной окраине города создан руками самих жителей. Землю несли кто в чем мог со всей округи — отовсюду, где за двадцать шесть с половиной месяцев оккупации гитлеровские палачи расстреляли и замучили более 135 тысяч человек. Тогда, в 1943 году о мемориале и речи не было, но обо всем, что выпало на долю земляков, что претерпел «край, страдающий в плену», пришедший «вместе с нашею победой» Твардовский знал.
После уже известного вступления «Отцов и прадедов примета…», завершавшегося грозной строкой: «Гром грянул – началась война…» – следовала глава «Голошение»1. Что означает это слово, вероятно, мало кому в наши дни знакомое? Заглянем в толковые словари- «обрядный плач с причитаниями, особенно по покойнику». Но им же сопровождался и свадебный обряд, и проводы солдат. Голосили по тому или над тем, кому обратный путь домой заказан, кто покидал его надолго или навсегда.
Глава начиналась так:
Из века в век, из рода в род,
Из дальней старины
В крови у женщины живет
Чутье беды — войны.
И это давнее чутье
Ей камнем давит грудь,
Когда она тебе белье
В любой сбирает путь.
Тому чутью ни слов, ни слез
Невдосталь в час войны
И голошеньем разнеслось
Оно по всей стране…
Два стихотворения — «Война, воина. Любой из нас…» и «Под вражьим тяжким колесом…» — датированы 1942 годом, а из комментария к ним (2, 4 и) узнаем что в рабочей тетради автора они помечены 12 августа 1942 года и являются не чем иным, как вариантами главы «Голошенье». В окончательный текст они не вошли. Третья глава публикации «Коси, коса…» вам уже известна как вторая глава. От первого варианта она разнится лишь несколькими новыми строфами, затем следовала глава «Беженцы», появившаяся в газете 11 декабря В ней рассказано о бесконечном людском потоке что «на восток От фронта гнал колеса» и «столько вывалило вдруг Гуртов, возов, трехтонок, Коней, колес, детей, старух, Узлов, тряпья, котомок…», а отражены в ней впечатления «кипящего лета войны» 1941 года на Украине.
Однако со временем глава эта претерпела немалые изменения. Если в первом ее варианте речь шла лишь о том, как «огромный край война гнала С поспешно взятой ношей», то в окончательной редакции мы читаем и о том, как «за черенки взялись лопат. За тачки бабьи руки», как
Готовы были день и ночь
Копать с упорством женским,
Чтоб чем-нибудь войскам помочь
На рубеже смоленском.
Чтоб хоть в родимой стороне,
У своего порога,
Хотя б на малый срок войне
Перекопать дорогу…
Перед нами уже не беспомощный неуправляемый поток, а противостоящая войне сила женской, материнской любви, женщины, отстаивающей самое дорогое — жизнь детей, мужей, отцов, независимость Родины. И отнюдь не случайно наша послевоенная литература (Ф. Абрамов, В. Распутин и др.) с огромным почтением и неподдельной любовью отдала (быть может, еще не сполна) дань подвигу женщины на войне. «Вспомним … только один подвиг русской бабы в минувшей войне… — говорил на VI съезде писателей Федор Абрамов. — Ведь это она, русская баба, своей сверхчеловеческой работой открыла второй фронт, которого так жаждала Советская Армия… Зачастую сама голодная, разутая и раздетая… с истинным терпением и безропотностью русской крестьянки несла свой тяжелый крест вдовы-солдатки, матери погибших на войне сыновей»1. Не меньшую дань отдала этой теме наша многонациональная литература, воспев на своих страницах женщину-мать, женщину-патриотку, а в их лице — Мать-Родину. Об этом многие строки А. Адамовича, Я. Брыля, В. Быкова, Ч. Айтматова, писателей Латвии, Литвы, Украины.
Глава «Гостинчик» (16 декабря 1943 года) повествует о тех же горестных воспоминаниях страшных дней отступления, когда противник приближался к Москве. В дальнейшем она частично вольется в пятую главу поэмы, рассказывающую о горькой правде тех дней, о том, как «сынов родной земли… по той земле вели на запад под конвоем», а «бабы всем подряд заглядывают в лица», пытаясь ненароком передать припасенный узелок немудрящей снеди:
Прими, что есть, солдат;
Кивни, скажи что-либо,
Мол, тот гостинец свят
И дорог, мол. Спасибо
Это одно из самых горестных мест, и в окончательном варианте поэмы Твардовский скажет о невозможности, недопустимости забвения тех мук: «Нет, мать, сестра, жена, И все, кто боль изведал, Та боль не отмщена И не прошла с победой».
И наконец, последнее повествование, завершающее ту военную публикацию, — «Солдат и солдатка» (18 января 1944 г.), в поэму не вошло. С 1945 года оно станет известно как самостоятельное стихотворение «В пути». Завершалась публикация так:
В огне, в огне полсвета,
Огнем горит закат.
Семья в дороге где-то,
В пути отец-содат.
Поэма оказалась в полной зависимости от времени, от самого хода войны. И снова Твардовский «песню отложил, прервав на половине», а в феврале того же 1944 года вернулся к «Теркину».
Но «Дом у дороги» не забыт и не отложен — иногда в замыслах поэта он выдвигается на передний край, как бы опережая «Теркина»: «До окончательного окончания «Теркина» хочу закончить другую штуку, которую начал уже давно, но она, пожалуй, и не могла быть кончена до нынешнего этапа войны…
