Сочинение «Автор и герой в рассказах Зощенко»

Еще в 1920-х гг. советская критика не раз говорила о том, что Зощенко и есть тот обыватель, от имени которого он ведет свой сказ, что «лирический герой» его прозы — мещанин, филистер.

Памятуя о том, что «стиль это человек», конечно, нельзя рассматривать стиль Зощенко. как некое словесное отражение личности автора. Стиль Зощенко — это своего рода речевая маска. Человек, которого запечатлел этот своеобразный стиль, с Михаилом Михайловичем Зощенко, дворянином и интеллигентом, не имеет решительно ничего общего. Кроме того, здесь надо сделать еще одно разграничение.

Критика воспринимала Зощенко как сатирика и юмориста. Его «мелкая журнальная юмористика» рассматривалась критикой как своего рода коллекция казусов, курьезов, а его персонажи — как некое сборище монстров.

Читатель воспринимал Зощенко иначе. Он воспринимал все эти комические истории всерьез, не как казусы и курьезы, а как маленькие драмы и трагедии, как поучительные и грустные «случаи из жизни», какими они, в сущности, и являлись. Он воспринял Зощенко как «пролетарского писателя», всерьез описывающего его, «пролетарскую» жизнь. Он воспринял

Его в том качестве, в каком всякий нормальный человек воспринимает «своего» писателя: в качестве отобразителя и «учителя жизни». Об этом свидетельствует выпущенная Зощенко документальная книга «Письма к писателю» (1929), составленная из читательских посланий ему. Читатели «предлагают» писателю «сюжеты» и «запрашивают его, как жить».





Но главное, что Зощенко собрал не просто письма своих писателей, а преимущественно их литературную продукцию. Зощенко исходил из того, что косноязычные, беспомощные, напоминающие о небезызвестном Лебядкине из «Бесов» Достоевского сочинения малограмотных графоманов — это первые ростки новой литературы. Он всерьез отнесся к ним как к культурному явлению. Он хотел у них учиться. Он хотел научиться писать по-новому, как они. Потому что «старая» литература, по его глубокому убеждению, уже не в силах была передать «дыхание нашей жизни».

Зощенко писал: «Обычно думают, что я искажаю «прекрасный русский язык», что я ради смеха беру слова не в том значении, какое им отпущено жизнью, что я нарочно пишу ломаным языком для того, чтобы насмешить почтеннейшую публику.
Это неверно. Я почти ничего не искажаю. Я пишу на том языке, на котором сейчас говорит и думает улица... Я сделал это, чтобы заполнить хотя бы временно тот колоссальный разрыв, который произошел между литературой и улицей...»
Но речь героев Зощенко их, говоря литературоведческим языком, речевые характеристики — лишь внешнее отражение того, что происходит в их душе. В конечном счете самое важное в литературе — показать, чем живет человек, каковы его идеалы.
Зощенко сразу обратил внимание на то, что перевороты 1917 года не просто сломали государственные механизмы, разрушили экономические фундаменты. Они отбросили самое бесплотное и самое глубокое, духовное. Они отбросили тысячелетнюю христианскую, евангельскую этику, этику, которая формировала сознание многих десятков поколений россиян. А отбросив, тут же поставили на ее место суррогатную этику социализма, хотя, наверное, сам Зощенко это определение — «суррогатная» — не стал бы применять. Его целью было отмечать и закреплять в слове изменяющиеся человеческие состояния.

Социалистический суррогат религии оказался как раз по мерке человеку, для которого все сокровища Вселенной представляют интерес лишь постольку, поскольку они могут служить его потребностям. Такой тип человека существовал испокон веков и был совсем не уникумом — человек, словно нарочно созданный для того, чтобы принять лозунг «Каждому по потребностям» как конечную цель мироздания, как конечный, высший смысл бытия.

В крохотном рассказе «Счастье» его герою по случаю удается очень выгодно заменить разбитое стекло в трактире. Это и было в его жизни счастье: «чистых тридцать рублей» барыша. «Эх, и пил же я тогда. Два месяца пил. И покупки, кроме того, сделал: серебряное кольцо и теплые стельки. Еще хотел купить брюки с блузой, но не хватило денег».
Вот представления зощенковского героя о счастье, его сверхмечта, его идеал, высшая, конечная цель его существования. Конечно, говоря так, мы не должны забывать, что существует душевная традиция русской литературы призывать милость к падшим, отыскивать в человеке — человеческое. В связи с ней нельзя не высказать предположение, что герой Зощенко — человек таких примитивных, грубо материальных потребностей потому, что его до этого довели. Он стал таким, потому что ему выпало жить в совершенно уникальном мире, где самое насущное, самое элементарное — кусок хлеба, рубаха, теплые стельки — превратились в нечто почти недостижимое.
Во многом это действительно так. Зощенко изображает драму человека, которого, практики социализма, лишив традиционных нравственных опор, не наделили даже минимальными материальными гарантиями. Они, эти материальные, поддерживающие жизнь средства, выпадают человеку, действительно, по счастью, случайно.
Заметим, что один из ключевых для понимания зощенковской концепции человека рассказов называется «Пасхальный случай». В самом заглавии уже заложен нонсенс — пасхальное для верующего человека не связано со случайностью, это всегда закономерность, знамение. Но вот что произошло с героем-рассказчиком. В пасхальную ночь он пошел святить кулич, опоздал, и на кулич, поставленный на землю, наступил дьякон. Перепалка, устроенная героем у храма, привела его к решению: «...теперь куличи жру такие, несвяченые. Вкус тот же, а неприятностей куда как меньше». Было бы слишком просто толковать эту историю в рамках антирелигиозных творений, которых время требовало от писателей. В этом произведении Зощенко отмечает, разумеется, как всегда, в парадоксальной форме, вышеназванную трансформацию всего духовного только в материальное.

Можно сказать, что каждый рассказ Зощенко — это испытание его героя. Автор освобождает его от всех препон, которые мешают ему, так сказать, самоосуществиться. Ибо если человеку нечасто случается сытно поесть и даже такая убогая вещь, как теплые стельки, кажется ему внезапным подарком судьбы, не совсем справедливо попрекать его бедностью идеалов. И здесь рано или поздно возникает вопрос о том, что, кроме героя, есть мир, в котором он действует. И если герою мы находим оправдания, а дисгармония сохраняется, мы для начала должны присмотреться и к пространству, которое есть его «среда обитания». Таким образом, критики, неустанно нападавшие на Зощенко, критики, как мы знаем, марксистской, большевистской организации, были правы как защитники тех общественных устоев, которых несостоятельность, неудобность, несовместимость с человеческой душой показывал Зощенко.