Воспитанный в интеллигентной дворянской семье, Зощенко попал в неведомый ему даже по самым правдивым книжкам круговорот жизни и имел, казалось бы, все шансы быть выброшенным за борт революции, как это случилось со многими из его среды, покинувшими «тонущий корабль». Но Зощенко поверил: корабль не тонет. И даже увидел свое место на этом корабле.

Он был человеком с больной, не знавшей покоя совестью. Его преследовали страшные видения, вынесенные им из жизни улицы, и, хотя он, казалось бы, не должен был чувствовать перед нею вины, он мучился от сознания, что виноват уже тем, что родился на чистых простынях. Писатель принял в сердце эту великую боль и посчитал себя мобилизованным на служение «бедному» (как позже он его назовет) человеку.
Этот человек олицетворял собой громадный человеческий пласт тогдашней России. Веками возводимый несправедливый социальный уклад, из недр которого вырвала этого человека революция, духовно его обокрал, обеднил, обделил пониманием происходящих в жизни процессов. Он с великой охотой и усердием разрушал устои старого общества, но к созиданию в новом человеческом общежитии готов не был. Его спина прогибалась под грузом морально отживших, но на деле еще не утративших силу пережитков прошлого. А сам свалить с себя этот груз он не мог. Ему надо было помочь. В решении этой задачи и увидел Зощенко свое назначение.


К началу 20-х годов поход за отправным для литературного труда материалом подошел к концу: Зощенко знал жизнь—духовные и бытовые интересы — этого «бедного» человека, своего будущего массового читателя. И, что особенно важно, владел его языком. Этот язык, словно прорвав веками державшую его плотину, затопил тогда вокзалы и площади, присутственные места и рынки, залы для театральных представлений и только что учрежденные коммунальные дома. Затопил страну. Это был неизвестный литературе, а потому не имевший своего правописания язык. Он был груб, неуклюж, бестолков, но — затыкай или не затыкай уши — он существовал. Живой, непридуманный, сам собою сложившийся, пусть скудный по литературным меркам, а все-таки — тоже! — русский язык.

Опаленный невиданной в истории русской литературы славой писатель, которого знали все — от вчерашнего ликбезовца до академика, эту славу не уронивший, не отдавший никому другому на протяжении двух десятилетий, в постановлении ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград» и одноименном докладе А. А. Жданова будет заклеймен как «хулиган» и «подонок литературы», «глумящийся над советскими людьми», его выбросят из Союза писателей, и его имя, заполучив статус бранного слова, выпадет из литературного обихода. Многие тогда думали, что и он сам выпал из жизни. Но он прожил еще двенадцать мучительных лет.