Сознание писателя определяется его духовным сопротивлением быту. Сопротивление это может быть трагическим, лирическим, сатирическим, даже идиллистическим. Такова природа искусства, вечно противополагающего должное данному. Искусство рождается из души взволнованной, потрясенной, возмущенной, из бунта, из неприятия мира, - или из желания преобразить мир. Если искусство трагическое требует очищения, воздействия на души ужасом и состраданием, то искусство сатирическое лишь ограждает человека от мира, отчуждает его.

Сатирик умывает руки перед мировою трагедией. Он не в силах ее преодолеть, но трагедия не подавляет его; в стороне, защитив себя бронею иронии, он высокомерно наблюдает «человеческую комедию». На свете нет людей более печальных и одиноких, чем сатирики. Они, в своевольном сопротивлении «жизненной бессмыслице или тому, что им бессмыслицею кажется», - наиболее непримиримы, ибо для них не существует ни трагическое очищение, ни лирическое преображение злой яви. В эпоху горчайших и великих искушений, когда, казалось бы, всякий смех неуместен, ирония очаровывает сердца, восстает до небес, растекается по миру. В христианскую эру, особенно же в новейший период истории, когда со всей остротой обнажались противоположности между высоким долгом и низменной повседневностью, ирония укоренилась в человеческом обществе и получила свое окончательное выражение. Над Европой с XVI века загрохотал титанический смех Рабле, но еще обольстительнее была тонкая усмешка Эразма Роттердамского, автора «Похвалы глупости».

По горам и по долам стала странствовать меланхолически- язвительная тень рыцаря Печального Образа - Дон Кихота Ламанчского. И, как наваждение, возникла иронически-безнадежная улыбка Гамлета. Тогда впервые выяснилась духовная миссия иронии - освобождение смехом и улыбкой от всего мертвого, отжившего, окостеневшего. Ни в одной стране мира ирония не получила такого «права гражданства», как в России. Быть может, потому, что русскому народу свойственно - острое чувство несоответствия между словами и делами, между должным и данным. Сатирик и юморист Михаил Михайлович Зощенко (1894-1958) вошел в литературу в начале 20-х годов, в эпоху сложную и драматическую, полную социальных перемен и нововведений. Уже первые произведения молодого писателя свидетельствовали о том, что сатирический цех пополнился мастером ни на кого не похожим, с особым взглядом на мир, систему общественных и человеческих отношений, культуру и мораль и, наконец, со своим особым зощенковским языком, разительно отличавшимся от языка всех до него и после него работавших в жанре сатиры писателей. Творчество М. Зощенко снискало успех у нескольких поколений читателей; произведения писателя изучаются в средней и высшей школе.

В соответствии с выше изложенным, тема, заявленная названием дипломной работы, является актуальной и представляющей определенный практический интерес. Цель настоящего дипломного исследования заключается в попытке рассмотреть творчество М. Зощенко в контексте русской литературы, акцентируя внимание на некоторых особенностях и аспектах его творчества (например, «Зверь» и «неживой человек» в ранних произведениях); проследить в драматургии М. Зощенко особенности драматического конфликта; дать методические рекомендации к одному из вариантов работы в VI классе средней школы над рассказами М. Зощенко. Предметом исследования стали прозаические и драматические произведения писателя. Теоретической основой исследования послужили труды российских и советских литературоведов, методистов. Практическое значение данной работы определяется, прежде всего, возможностью использования материала в обзорных лекциях в старших классах средней школы и среднем звене. Структура работы подчинена реализации ее целей. Она состоит из введения, трех глав, одна из которых методическая, заключения и списка литературы. В работе были применены структурный, сравнительный, историко- литературный и текстуальный методы исследования.

Сегодня нельзя не ощущать явную недостаточность характеристики Зощенко как «сатирика» и «обличителя», независимо от того, что полагается предметом «обличения» - «пережитки прошлого» и «мещанство» (согласно официальной советской литературоведческой конъюнктуре) или же «явления советского Хама», «идиотизм социализма» и все то же «мещанство» (согласно западной славистической и нашей нынешней научно-критической конъюнктуре).

Мы все чаще сходимся в том, что Зощенко не только обличитель и больше, чем сатирик. За этим состоит и закономерность боле широкого плана: роль смехового начала в русской литературе не сводима к негативным, обличительно- сатирическим целям. Комические приемы нередко выполняли позитивно- созидательную функцию, помогали моделировать авторски-духовные идеалы. Смех активно участвовал в выработке, эстетически продуктивных художественных конструкций - сюжетных, образных, языковых. Причем неизменной плодотворностью обладало в русской литературе сама неопределенность, подвижность границ «смешного» и «серьезного», что давало большие возможности для обретения художественного двуголосия, для парадоксального сцепления антонимических смыслов, для диалектической игры взаимоисключающими точками зрения, для построения сложного диалога. Предпосылки таких возможностей демонстрирует уже древнерусская словесность, в частности одно из ее самых «загадочных» (Д.С. Лихачев) произведений - «Моление» Даниила Заточника (датируемое обычно ХII или ХIII в.в.). Здесь смех и серьезность образуют сложный сплав: гипертрофированность авторских похвал князю вызывает подозрение в их ироничности, глубинная комическая динамика создается резкими переходами автора-героя от самоумаления к самовосхвалению и наоборот («Ибо я, княже, господине, как трава чахлая…» - «Я, господине, хоть одеянием и скуден, зато разумом обилен..»).

Любопытно сравнить этот контраст с эмоционально логическими перепадами в монологе повествования одного из первых произведений Зощенко - «Рассказах Назара Ильича господина Синебрюхова», который начинает с амбициозного заявления: «Я такой человек, что все могу…», но вскоре сбивается на горестные сентенции вроде: «…Очень я даже посторонний человек в жизни». Сама неясность и потенциальная многозначность образа Даниила Заточника, расплывчатость его социального портрета, парадоксальное сочетание книжности и простонародности в его речи - все это создает в произведении в высшей степени амбивалентную атмосферу. В сочетании с установкой на афористичность это приводит к обилию двусмысленно-комических квазиафоризмов, значимых не столько своей абстрактно-логической стороной, сколько игровой динамикой. Здесь одни из истоков важной традиции русской литературы - традиции двусмысленно-афористического слова, требующего небуквального восприятия, а порой - и развернутого истолкования, дешифровки.

Зощенко было суждено стать выдающимся корифеем этой традиции, создать неповторимый афористический дискурс, глубина и экспрессивность которого еще в полной мере не осознаны. «Но критика обманута внешними признаками», - (эти слова писателя в высшей степени применимы ко всем плоско-идеологизированным прочтениям его творчества - и «советским» и «антисоветским». Для Зощенко мелка мерка советского века: об этом по принципу «от противного» свидетельствует, например, талантливая книга Б.М. Сарнова «Пришествие капитана Лебядкина (Случай Зощенко)». Казалось бы, Зощенко поставлен здесь в широкий литературный и идеологический контекст - и тем не менее контекст этот оказался узким, а «третье измерение» зощенковского двусмысленного комического слова - непрочитанным. Не Зощенко является «случаем» в цепи социальных событий столетия, а всякие партийные постановления, Сталины и Ждановы - все это отдельные «случаи» в философическом масштабе художественного мира Зощенко. Такого же исторически широкого и эстетически непредубежденного взгляда требует проблема «зощенковского героя». К сожалению, здесь до сих пор господствует своего рода интерпретаторский буквализм и прикрытый поверхностной иронией «наивный реализм» восприятия.

Видеть в «зощенковском герое» всего-навсего «советского Хама» - значит не осознавать художественной ценности этой прежде всего словесно-эстетической структуры. Еще менее плодотворны попытки определить степень сходства автора и героя, спекулятивно беллетризованные экзерсисы о том, что «маска» Зощенко приросла к его лицу и т.п. Весьма показательно, что иные писатели и критики, обнаруживая в Зощенко «опасное сходство» с его героем и пытаясь (конечно, неосознанно) самоутвердиться за счет прославленного писателя, не видят в самих себе ни малейших признаков «зощенковского героя», имеющего на самом деле общечеловеческий масштаб и вбирающего в себя психологические черты людей самых разных, в том числе и профессиональных литераторов и филологов.

Тем, кто считает, что он сам лично не способен «затаить некоторое хамство», что он полностью свободен от «бытового коварства», - остается только напомнить универсальную формулу Гоголя «Чему смеетесь? Над собою смеетесь!».