Отелло доверчив, однако односторонне: он скоро отказывает в доверии Дездемоне и прочно доверяет Яго. От природы Отелло не ревнив, но эта особенность его природы не помешала ему стать нарицательным именем. Произвольно было характер Отелло сводить к одной страсти и рассматривать «Отелло» как трагедию ревности. Столь же произвольны были попытки заместить Отелло-ревнивца доверчивым Отелло. Объяснять шекспировскую трагедию наложением на нее то одной, то другой идеи — это свойство и прием односторонне избирательной мысли, уверовавшей в бесспорность своего выбора, во всяком случае отталкивающейся от нежелательных фактов.
Принцип отвлеченно романтического толкования Шекспира изжил себя, немало было примеров и поводов, чтобы побудить анализирующую мысль держаться ближе к действительности. Однако традиция романтически одностороннего толкования может заявить о себе и заявляет с самой неожиданной стороны. Хотя бы тогда, когда в трагическом герое не находят субъективных основ и предпосылок неизбежного исхода или слагают трагическую вину из милых сердцу достоинств героя и его — вполне извини32 тельных — слабостей. Когда вся ответственность за его нравственные муки, поругание и гибель возлагается на внешние силы — на злокозненного Яго, расчетливый сенат купеческой республики, на противоречия времени; и возвышенный герой оказывается жертвой, вовсе не причастной ни к козням, ни к расчету, ни к заявившим о себе противоречиям Возрождения. От природы Отелло не ревнив, но семя ревности возрастает в нем с энергией, какую возможно выявить только в благоприятствующей среде. Тому способствует и необузданный темперамент, и дикое воображение, обнажающее властное влияние инстинкта, и неустойчивость возвышенных представлений. Когда Отелло почувствовал, что Дездемона земное, а не небесное создание, что она женщина с женскими интересами и слабостями, что она «пахнет человеком» и даже немножко «зверем», то в его воображении она быстро стала менять свою сущность и из воплощенной добродетели превратилась в дьявола с ангельским обликом, в зло особо опасное, которое во имя добра необходимо устранить.
Ему не удалось соединить в себе представления: Дездемона «поэтически-чувственная» может быть «благородно преданной». Односторонняя доверчивость и подозрительность Отелло объясняются не только шаткостью его отвлеченных гуманистических представлений и жестоким опытом. Отелло доверчив односторонне, в решительный момент доверяет только Яго — вероятно потому, что связан с ним дольше, связан деловым и дружеским союзом. Сюжет подчеркивает их, так сказать, изначальную соединенность. В практические спутники Отелло сам выбирает себе этого помощника и приближает и выдвигает его: для него он «честный Яго», «мой друг». Вместе с тем в рамках сюжета характер Яго обнажается как вполне и совершенно определившийся. На поприще ловкого интриганства «честный Яго» выступает во всеоружии опыта. Отелло не замечал коварной руки, пока она не коснулась его лично. До поры интересы и взгляды Отелло и Яго не сталкивались в междоусобице, они как-то уживались, сопутствуя друг другу. Оба они подняты Возрождением, оба — каждый на свой лад — выражают его идеи, прилагая их к практической жизни. В Яго гуманистический индивидуализм выразился односторонне. В нем личное самосознание лишено как 2 М. В. Урнов 33 национальных, так и гражданских черт, а общественный интерес начисто вытеснен интересом частным. Он служит «не из любви и долга», а лишь притворяется, «преследуя свою личную цель» (1, 1).
Освободив интеллект от суеверий и предрассудков, Яго придал ему силы, добился особой привилегии перед возможным конкурентом, продолжавшим держаться укоренившихся условностей, а также перед всяким соперником, не утратившим представлений о совести и склонным к рефлексии. Яго освободился не только от предрассудков, он преодолел всяческие внутренние препоны. Поразительная гибкость характера достигается в нем полным пренебрежением общественных норм. Это не та свобода ума, когда человек, понимая относительность нравственных установлений, сознает их исторический смысл, и если берет на себя ответственность быть судьей своих поступков, то опирается на разум, не злоупотребляя им. Для Яго свобода интеллекта — это свобода произвола, преследующая личную выгоду, получающая философское обоснование в его популярном толковании. «Быть тем или другим — зависит от нас самих», все в нашей воле. «Наше тело — наш сад, а наша воля — садовник в нем. Захотим ли мы засеять его крапивой или салатом, растить в нем иссоп или полоть в нем тмин; развести один сорт трав или несколько; запустить его из-за лени или заботливо обработать,— сила и власть для этого в нашей воле» (1, 3).
Этот самоуверенный наивный волюнтаризм Возрождения в практическом применении Яго гарантирует ему временный успех, но в общем-то творит сплошное безобразие, сеет зло и в конечном счете самого героя приводит к гибели. Яго, казалось бы, попрал всех богов и обрел полную свободу, однако он невольник культа двуликого Януса. Добиваясь совершенной, но, по сути, механической цельности воли, Яго не может преодолеть двойственность, постоянно актерствует, двуличие становится его натурой. «Я не то, что я есть» («I am not what I am»; 1, 1), — говорит он. И двуличие оказывается его слабым местом, его ахиллесовой пятой. Ситуация, в которой оказался Отелло, в ренессансной литературе много раз выступала в комедийной обработке, вызывая задорный смех. Опыт издевки над доверчивым супругом совершенствовался во имя радости бытия и реабилитации плоти. Оборотная сторона 34 любовного интриганства не была заметна ренессансным персонажам, тем более что его объектом выступал супруг со стародедовскими представлениями. На этот раз коварные козни задели самого ренессансного героя, и смеха как не бывало — стенания, зубовный скрежет, истерика, взрыв злобных чувств сменили беспечное веселье. Устремления Отелло и Яго до поры не сталкивались, но наступил момент — и столкновение стало неизбежным: на этом отрезке совместного пути они и предстают в трагедии. Что возмутило равновесие, привело к разрыву и междоусобице?
Многие вслед за А. В. Луначарским считают, что, действуя из ненависти, Яго действует безотчетно, не сознавая своих внутренних побуждений; объявленные им мотивы неосновательны и противоречивы. «Сразу бросается в глаза, — писал А. В. Луначарский,— для чего такому тонкому психологу, как Шекспир, понадобились все эти мотивы. Ясно, что они нужны не для того, чтобы действительно мотивировать поведение Яго, а для того, чтобы показать, что Яго сам не знает мотивов своего поведения» 1. Отсутствие осознанного побуждения не означает, что мотив вовсе отсутствует, и А. В. Луначарский его определяет: «Но почему именно обрушивается Яго на Отелло? Почему именно губит он Дездемону? Конечно, причины, которые он приводит, смешны. Нет, он обрушивается на Отелло потому, что Отелло — его командир, что это знаменитый генерал и почти великий человек, потому, что он покрыт славой, что он побеждал множество опасностей, чувствует себя мужественным, могучим.
Разве не приятно победить такого человека?.. А Дездемона? Она дочь сенатора Брабанцио, она тончайший цветок венецианской культуры, она вся поэтически-чувственная и благородно преданная, она вся как песня, как самая упоительная сказка... А разве это не приятно — почувствовать такую красавицу, такое чудо природы зависимым от тебя, толкнуть ее, куда хочешь, — на страдания, на гибель, переделать ее из благословения, из наслаждения в муку, в наказание? 1 Луначарский А. В. Фрэнсис Бэкон. — Собр. соч., т. 6, с. 351. 2* 35 Все это Яго предчувствует своей тонкой душой возрождение, и он заранее ликует, он заранее видит себя богом этих людей, вернее — дьяволом этих людей. И видеть себя дьяволом, распоряжающимся такими высокими людьми, — это переполняет его гордостью. Таков его мотив» 1. Предвкушение злорадного торжества этим «проходимцем, который еще нигде не выдвинулся»2, служит ему вдохновляющим стимулом. Но чтобы это предвкушение возникло и определилось, нужны были условия, реальные и обнадеживающие предпосылки. Субъективные возможности оформились, их надежность проверена и личный опыт толкает на более решительные действия.
«Совершенно очевидно, что Яго прекрасно сознает в себе огромную силу; он понимает, что он хозяин самого себя... он понимает, что он — человек твердой воли и ясного разума, человек, не ограниченный никакими предрассудками, не являющийся рабом никаких вне его лежащих законов, никакой моральной гетерогонии, что такой человек — страшный силач». «Я знаю себе цену», — чуть не первые слова, которые произносит Яго. И тут же он выражает свое недовольство поведением Отелло, сопровождая решительное порицание серией доводов. Генерал обошел его служебным вниманием, на которое, в чем он уверен, он был вправе рассчитывать. Отелло предпочел «какого-то Кассио», не практика, а грамотея, «не водившего в бой эскадрона». Его же, Яго, воинская доблесть и опыт не раз испытаны, он воевал «во многих землях, языческих и христианских», с Отелло вместе, «на его глазах».
Кстати, Яго подозревает в том же и Кассио (2, 1). И если не относить этих настойчивых подозрений за счет навязчивой идеи, за счет того, что называется медиками «бредом ревности», то в этой навязчивости есть своя логика, отражающая логику обычая и нравов. Не вообще «подозрение», а подозрение, уязвляющее чувствительное место. Впрочем, простое подозрение любого рода у Яго легко способно превратиться в уверенность и побудить к мстительному действию. Доводы выстраиваются в известную систему, характеризующую умонастроение и состояние Яго: обойден по службе, генерал отдал предпочтение изящному и образованному молодому человеку, сам полу^л все, пользуется всеми благами, а испытанный соратник для него — лишь средство, установившийся порядок продвижения по служебной лестнице ничего хорошего ему не сулит, а тут еще он, Яго, мастер на потехи, чемпион любовного интриганства, сам оказывается его жертвой. Подозрение подобного свойства в общей системе размышлений Яго, по-видимому, совсем не пустяк. Для Отелло же «подозрение в этом роде» явилось роковым. За циничными доводами интригана перед ним возникают назойливые приметы распространенной практики, от которой ему, вовлеченному в активную деятельность, невозможно отгородиться.
Воздействие жестокого опыта ослабляет сопротивление Отелло обступившим его злонамеренью и козням, расшатывает его веру в человека, усиливает горечь утраты, разжигает дикие чувства. И благородный мавр начинает опускаться до подлого Яго, который все низводит до звериного подобия, начинает перенимать его логику и манеру речи. Преодолеть препятствия, разрешить новые проблемы, возникшие перед Отелло, невозможно на уровне того счастливого здравомыслия, с каким он устранил сопротивление Брабанцио. Отелло не удается приноровиться к новым условиям: приспособиться к ним, отказавшись от самого себя, он не может, а чтоб овладеть ими — недостает «зрелости». Он продолжает мыслить догматически и доходит до безрассудного педантизма при обстоятельствах, требующих широты взгляда, трезвой гибкости, мужественного такта, волевой сдержанности, проницательного доверия. Он сам чувствует горькую щекотливость положения, когда, добиваясь «ясности», кричит: «Смерть и проклятье!», припертый беспощадными вопросами Яго: «Что такое ясность? Хотите ли вы поглядеть тайком, когда он с нею будет обниматься?» (
Продолжая догматически держаться «принципа», Отелло вынужден пойти на жалкий компромисс, на низкую сделку с Яго и удовлетвориться «косвенной уликой». Так магический платок утрачивает поэтическую окраску и превращается в вещественное доказательство. Сторонник «ясности», абсолютной истины, ставит ее искание в зависимость от схемы и случая и склонен к абсолютному произволу. Простая, здравомыслящая, добрая и самоотверженная Эмилия уличает в схоластике и прямолинейности некогда доблестного, а потом «кровавого» мавра, «кровавого шута»: «Любитель правды. Ты так же мало понимаешь в ней, как оценить жену не в состоянье»
