Тема Андрия окажется в противоречии с эпической тенденцией повести. Эпичен Остап: он проявлен через поступок и действие. «Погрузился в очаровательную музыку пуль и мечей» — это ощущение Андрия. Именно за общностью—незримая для Тараса — разность. Бешеную негу и упоение видел он в битве, это уже не бешеная веселость. Позже преобладание ощущения, настроения в характере Андрия перестанет скрываться за общими для всей Запорожской Сечи поступками, делами и будет совершенно определенно авторски названо.

Проникнув в осажденный город и еще до встречи с дочерью ковенского воеводы (хотя, конечно, уже с особым настроем души), Андрий войдет в монастырскую церковь, вначале невольно остановится при виде католического монаха, но почти тотчас забудет, что это монастырь чужой веры. «Несколько женщин, похожих на привидения, стояли на коленях, опершись и совершенно положив изнеможенные головы на спинки стоявших перед ними стульев и темных деревянных лавок; несколько мужчин, прислонясь у колонн и пилястр, на которых возлегали . боковые своды, печально стояли тоже на коленях.

Окно с цветными стеклами, бывшее над алтарем, озарилося розовым румянцем утра, и упали от него на пол голубые, желтые и других цветов кружки света, осветившие внезапно темную церковь. Весь алтарь в своем далеком углублении показался вдруг в сиянии, кадильный дым остановился на воздухе радужно освещенным облаком. Андрий не без изумления глядел из своего темного угла на чудо, произведенное светом. В это время величественный рев органа наполнил вдруг всю церковь.

Он становился гуще и гуще, разрастался, перешел в тяжелые рокоты грома и потом вдруг, обратившись в небесную музыку, понесся высоко над сводами своими поющими звуками, напоминающими тонкие девичьи голоса, и потом опять обратился он в густой рев и гром и затих».

Это описание—на несколько длящихся мгновений—явно отодвигает куда-то Запорожскую Сечь. Душе Андрия доступно чужое: красота чужой религии, печаль и страдание жителей вражеского города. Ему ведом не один, не единственный «пир души». Нега и упоение для Андрия—как в битве, так и в любви. Они в равной мере позволяют ему проявить себя, в равной мере влекут. Андрий испытывает «какое-то сладостное чувство, вызванное азартом схватки». Панночке он скажет: «Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусь святым крестом, мне так сладко».

Андрий горячо любит прекрасную полячку. Но нет в этой любви истинной поэзии. Искренняя, глубокая страсть, вспыхнувшая в душе Андрия, вступила в трагическое противоречие с чувством долга перед своими товарищами и своей родиной. Любовь утрачивает здесь обычно присущие ей светлые, благородные черты, она перестает быть источником радости. Любовь не принесла Андрию счастья, она отгородила его от товарищей, от отца, от отчизны. Такое не простится даже храбрейшему из «лыцарей казацких», и печать проклятья легла на чело предателя. «Пропал, пропал бесславно, как подлая собака…»

Измену родине ничто не может ни искупить, ни оправдать. Андрий оказывается поднят Гоголем на ту высоту чувства, индивидуальности, духовности, которая неведома другим героям — ни в «Вечерах», ни в «Тарасе Бульбе». В первом цикле любовь не индивидуализировала героев. Она могла быть ясна, красива, естественна, удачна — в «Ночи перед рождеством», «Майской ночи»; обречена на гибель—в «Ночи накануне Ивана Купала»; но она умещалась в тот мир живой природности, который создавали «Вечера на хуторе близ Диканьки», она не приводила к разрыву с природной духовностью жизни.

Гоголь одарит Андрия духовностью иного порядка, уже чисто человеческой, обретающей свое собственное слово. Андрий, возведенный совсем еще недавно чуть ли не на высшую ступень духовности, окажется сниженным до природного, животного. Против своих он «понесся, как молодой борзой пес, красивейший, быстрейший и молодший всех в стае» И с этого момента исчезнет, отстранится как равноправная героической тема Андрия.

Она снята автором. В том числе и тем, что другому началу, столь, казалось, одностороннему, грубо цельному, будет отдано то, что казалось завоеванием лишь его молодой и страстной души.