Память о России особенно сильно и непосредственно ощущается в стихах (Набоков еще в юности успел выпустить в 1914, 1916 и 1918 годах, на средства отца, три книжки, но профессионально заявил о себе как поэт в 20-е годы - сборники 1923 года «Гроздь» и «Горний путь»). Здесь мы встретим и по-набоковски пленительный русский пейзаж, и мысленное возвращение в счастливое и безмятежное петербургское детство, и простое признание в любви под кратким заглавием «Россия»:

* Была ты и будешь…
* Таинственно созданная из блеска и дымки твоих облаков.
* Когда надо мною ночь плещется звездная,
* я слышу твой реющий зов! Ты - в сердце, Россия!
* Ты - цель и подножие, ты - в ропоте крови, в смятенье мечты!
* И мне ли плутать в этот век бездорожья?
* Мне светишь по-прежнему ты.

Эти стихи написаны уже за гребнем великих тектонических перемен: в пору революции семья Набоковых перебралась на Юг (отец был членом «белого» Крымского правительства - «минимальным министром юстиции», как не без горечи иронизировал сам он), а в 1919 году поэт оказался в Лондоне. Он поступает в Кембриджский университет, где штудирует французскую литературу и энтомологию, а в 1922-м (год гибели отца) перебирается в Берлин. Здесь, в эмигрантской периодике (особенно же поначалу часто - на страницах берлинской газеты «Руль», издаваемой покровительствующим Набокову В. И. Гессеном) появляются стихи и рассказы молодого писателя, взявшего псевдонимом имя райской птицы - Сирин, а затем и романы, ставшие событием в русском Зарубежье, особенно с публикацией их в главном тогдашнем литературном журнале «Современные записки» (Париж).

Россией наполнены набоковские стихи («Билет», «Расстрел», «К России»: «Слепец, я руки простираю и все земное осязаю через тебя, страна моя. Вот почему так счастлив я» и т. д.); в прозе русское тоже ощутимо - и отчетливее в ранних произведениях, но уже в вынужденно стесненных горькой эмиграцией пределах обитания: меблированные, без уюта, берлинские комнатки, убогие квартиры внаем, бесконечные переезды, нелепый (словно у домашних растений, выдранных из банок, корнями вверх) быт. Меблированное пространство эмиграции позволило Набокову видеть Россию лишь как сновидение, миф, несбывшееся воспоминание. Наиболее «русский» из романов Набокова, конечно, первый - «Машенька». Однако хотя «Машенька» не только самое «русское» и наиболее «традиционное», близкое каноническому стволу нашей литературы набоковское произведение, все же атмосфера, воздух некоей странности, призрачности бытия и здесь охватывает читателя.

Реальность и иллюзорность, правда, еще лишь слегка размыты, вещный мир и ощущения попеременно торжествуют друг над другом, не выводя победителя. Но медленное и едва ли не маниакальное воспоминание о чем-то, что невозможно вспомнить (словно после вынужденного пробуждения), преследует героя. И, пожалуй, самая характерная черта, свойственная всем проходным персонажам Набокова: их максимальный эгоизм, нежелание считаться с «другими» Ганин жалеет не Машеньку и их любовь, он жалеет себя, того себя, которого не вернешь, как не вернешь молодости и России. И реальная Машенька, как не без оснований страшится он, жена тусклого и антипатичного соседа по пансионату Алферова, своим «вульгарным» появлением убьет хрупкое прошлое.

Вот уже типичный набоковский прием, кстати, оказавшийся слишком мистификационным, «шахматным» для простого читателя. Писательница Галина Кузнецова передает характерный разговор в русской провинциальной библиотеке на юге Франции (15 октября 1930 года) «Я спросила о Сирине.- Берут, но немного. Труден. И потом, правда, что вот хотя бы «Машенька» Ехала, ехала и не доехала. Читатель таких концов не любит» Впрочем, как раз, его мнение, если верить Набокову, писателя и не занимали.

* «Зачем я вообще пишу? - размышлял он - Чтобы получать удовольствие, чтобы преодолевать трудности. Я не преследую при этом никаких социальных целей, не внушаю никаких моральных уроков… Я просто люблю сочинять загадки и сопровождать их изящными решениями».

И как представляется, в высказывании этом нет следов какой-либо позы либо кокетства. Девизом Набокова остается всепоглощающее эстетическое служение искусству как таковому, и это поневоле ограничивало и без того не столь уж глобальную память о России.

Россия для Набокова - это прежде всего оставленные там детство, отрочество и юность, каждая крупица воспоминаний о которых вызывает волну волшебных ассоциаций. В то же время реальная родина, покинутая им - огромная страна, где миллионы бывших соотечественников стремились строить новое общество, побеждали и страдали, оказывались безвинно за колючей проволокой или воздавали хвалы «вождю всех народов», молились, проклинали, надеялись,- это Россия не вызывала у него никакого тепла. Раз и навсегда сформировав свое отношение к советскому строю, Набоков перенес это отрицание и на оставшегося там русского человека, который виделся ему теперь лишь «новой разновидностью» муравьев.

* «Я презираю коммунистическую веру,- заявил он,- как идею низкого равенства, как скучную страницу в праздничной истории человечества, как отрицание земных и неземных красот, как нечто, глупо посягающее на мое свободное я, как поощрительницу невежества, тупости и самодовольства».

Это было высказано в 1927 году, но могло быть повторено (и повторялось) и двадцать и тридцать лет спустя. Россия оставалась для Набокова и в то же время ее уже как бы и не существовало. И несбывшиеся грезы Ганина («Машенька») составить партизанский отряд и поднять восстание в Петрограде есть не что иное, как дань непреодоленной инфантильности автора, в отличие от множества своих сверстников прошедшего мимо подвига. Эхо родины продолжало сопровождать путника, однако в строгом согласии с акустическим законом удаления от источника звука. И если порой и возникает неожиданно громкий всплеск, то лишь в силу нелинейного распространения и поглощения звуковых колебаний, обманывающих ухо, как, скажем, при плутании детей с полным лукошком в предгрозовом летнем лесу.