«За кусок хлеба, за делянку земли, за право на жизнь всегда боролись люди и всегда будут бороться, пока светит им солнце, пока теплая сочится по жилам кровь». Так рассуждает Григорий Мелехов, главный герой романа Михаила Шолохова. Там, где борьба, там и кровь. А на кровь — отвечают кровью. И эта эпидемия страшнее тифа. Жили себе казаки на своей земле — не бог весть как, и тяжело, и скучновато, только что не голодали, но и роскоши особой не было. Развлекались просто и бесхитростно. То до полусмерти с хохлами дрались, потому что вроде кто-то из них без очереди пытался муку смолоть. То со своими. Собой гордились чрезвычайно. Еще бы, опора государства — и хлебушком кормят, и воевать горазды. Презирали хохлов, жидов, русских крестьян. И вообще все непривычное.
Доходило до изуверства, как в случае с бабкой Григория Мелехова — привезенной турчанкой. Забили насмерть, беременную, потому что оказалась непохожа на других баб, а не ведьма ли? И отчаянная защита мужа не спасла. Жестокость вообще им свойственна. Не от злобности натуры — от недоразвитости. Брошенную мужем Наталью дразнят и мешают с грязью и девушки, и парни — просто так, чтобы языки почесать — и доводят до того, что она пытается зарезать себя косой и на всю жизнь становится калекой.
Отношение к женщине вообще ужасает. Только с возрастом, в некоторых что-то человеческое просыпается. А так — женщина ниже скотины. Эксплуатируют ее больше, берегут меньше. Каторжный труд, в результате которого свекровь Аксиньи умирает к сорока годам — надорвавшись. Вечно все болит у матери Григория Мелехова — от работы и от побоев. Скотину не бьют просто так, как бьют своих жен казаки. Степан Астахов, по местным понятиям, любит жену — и лупит ее «обдуманно и страшно» ежедневно в течение нескольких лет (еще до ее романа с Григорием). Она принимает это, разумеется, как должное.
А как показательна реакция на избиение Аксиньи Степаном, возвратившимся из лагерей! Он ее буквально втаптывает в землю ногами — а мимо идущий Алешка Шамиль, далеко не худший из станичников, улыбается. «Что из того, что муж… охаживает собственную жену сапогами?.. Остановился бы Шамиль поглядеть… до смерти убьет или нет, но совесть не позволяет. Не баба, как-никак». Вот такое понятие о совести — мужику неловко любопытствовать. А кроме этого, какие еще чувства возникнуть-то могут?..
А ужасная сцена с изнасилованием Франи! И после этого — пространные рассуждения о казацких косточках, разбросанных по полям Европы. Но после сцены изнасилования — и не жалко. Воспринимается как естественное возмездие. Так они и живут до первой мировой. Загоняют себя работой до полусмерти, иногда напиваются — тоже до полусмерти. Так же дерутся. Только и умеют — работать и воевать. За это, кстати, их и ценит государство — за урожаи и надежные шашки. От них ничего и не нужно больше никому. Только и любят — хозяйство, в муках, собственным здоровьем созданное, да свои воображаемые права.
Но все это — до войны. Надо было оторваться от земли, от семей, повидать смерть товарищей, чтобы понять, как дорого свое, родное — и не только хозяйство, но и жены, и дети, и родители, как ценна их забота и ласка.
Понятно, что мировая война никому не нужна, всем к земле хочется. А как быть между двумя огнями — белыми и красными? Хорошо тем, кому все ясно сразу — Мишке Кошевому или Митьке Коршунову. А большинство мечется, не зная, к какой власти приткнуться — лишь бы жить не мешали. Как не просто выбрать правых! Ясно, Деникин был для офицеров и помещиков, красные — для бедноты. Большевистская пропаганда не вдохновляет. Земли — и так полно было, воли — меньше стало, раньше начальство — атамана — сами выбирали, при красных назначают. Поделить поровну — ас какой стати? Все свои, все на виду — кто вкалывает, «потом омывается», тот и имеет, а кто дурака валяет, «пальцем не ворохнул»… Ведь богачи-то местные не зря уважаемы — вся семья пашет от зари до зари, у любого руки — сплошь в мозолях, бабы к сорока годам — инвалиды. А теперь вкалывать вроде и смысла нет, «хозяйственному человеку эта власть жилы режет». Да и не верится казакам в декларируемое равенство — красный командир весь в коже, а «Ванек в обмоточках». «Да ить это год ихней власти прошел, а укоренятся они, — куда равенство денется?» Если и сейчас жизнь по блату сохраняется — заплатил Петр взятку Фомину — и признали его «своим товарищем» в отличие от Григория,
Хотелось бы, конечно, чтобы и те, и другие оставили в покое, дали пожить самостоятельно — да кто ж даст! И договориться невозможно, потому что оголтелая нетерпимость со всех сторон. С белыми все понятно, к ним только от отчаянья можно. Офицеры и используя презрения не скрывают.
У коммунистов — тоже лишь свои хороши. Остальные вроде как мусор – особенно если не поддаются агитации. Еще в мирное время, при более мягких нравах, машинист Иван Алексеевич говорит о рабочих мартеновского завода: «Это тебе не пролетарии, а так… навоз… А потому это, что все они зажиточные. Каждый имеет свой домик…» Почему-то приличная жизнь людей на отдельных заводах не вызывает естественного, казалось бы желания, чтобы и на других все было так же хорошо. Нет, все должны быть бедные и обозленные. Но это ладно. Если б хоть не обращались, как с мусором! А то ведь мертвых не считают! Комиссар Малкин – «чужими жизнями, как бог, распоряжается», расстреливает стариков «ради шутки». За бороду. Ну не любит он бородатых! «Пересаливает» слегка. «Парень-то он хороший, но не особенно разбирается в политической обстановке. Да ведь лес рубят, щепки летят…»
И у каждого своя правота. Нет правых и вроде нет виноватых. И всех можно понять. Можно понять Бунчука, у которого двенадцатилетняя Луша, дочь погибшего в мировую приятеля, на панели зарабатывает на хлеб, и это гложет ему душу, и да, действительно, грош цена тому обществу, при котором такое возможно. И можно понять агрессивного красноармейца Александра Тюрникова, ищущего лишь повода для ссоры — потому что перед этим офицеры на его глазах застрелили его мать и сестру, и не может он относиться к ним спокойно. И как не понять казаков — а тридцать пять тысяч взбунтовалось! — если вместо надоевших белопогонников пришли красные и вместо обещанной свободы — убийства и грабежи. Если стариков — а все они чьи-то отцы и деды — избивают и расстреливают лишь потому, что они могут быть врагами советской власти. И ходят, и ходят по домам с арестами, и начинаешь ждать своей очереди. И уж лучше бороться — чем ждать пассивно, как овца. У каждого своя правда. И напоминает это разговор немого с глухим. Потому что ограниченность вопиющая — и казаков, и красных, и белых. И каждый видит только свои обиды, считает только своих мертвецов. И каждый акт насилия порождает новое насилие.
По разные стороны – Митька Коршунов и Мишка Кошевой. Но в своей непримиримости – словно близнецы. Мишка Кошевой, дружок Григория Мелехова, влюблен в его сестру. Когда-то мать упросила стариков-станичников, и те спасли его от неминуемой смерти, написали от общества прошение оставить его в живых как единственного кормильца — но нет благодарности, нет понимания, что его правота — не единственная. Чуть не плача — но «надо» — убивает Петра Мелехова, односельчанина, брата любимой девушки. Иван Алексеевич, кум, крестил ребенка Петра, не мешает убийству — «надо» – становится соучастником. Дарья — ветреница, насмешница — берет винтовку и убивает Ивана Алексеевича – за смерть мужа. Мишка за смерть единомышленников — Ивана Алексеевича и Штокмана – мстит всем, убивает безобидного, почти столетнего деда Гришаку и подпаливает полхутора. Потому что все кругом враги, а враги — потому что не такие, как он. «Он уже не раздумывал, не прислушивался к невнятному голосу жалости, когда в руки ему попадался пленный казак-повстанец… Рубил безжалостно!» Даже к животным становится безжалостен: «…когда, ломая плетни горящих базов, на проулки с ревом выбегали обезумевшие от страха быки и коровы, Мишка в упор расстреливал их из винтовки». Сломана психика. И в безудержной мести становится подобием Митьки Коршунова, изувера и садиста, от которого открещивается родня.
Нет логики. Нет элементарного чувства ответственности. Не жалко чужих стариков, чужих детей — пожалей своих, ведь остаются заложниками. И, разумеется, за деда Коршунов убивает малых детей и мать Мишки. Невинных. Но нет и чувства вины. Это Григорий Мелехов комплексует — что он не так сделал, и за что надо расплачиваться. А тут простота душевная, что хуже воровства — ну, убивал, так ведь не красных. И свататься к сестре убитого приходит, как ни в чем ни бывало, и с матерью его так же общается. А так вроде и человек не из худших — и детишек приголубит, и жене по хозяйству поможет; но полстаницы лично арестует, на всякий случай, а вдруг не то думают и не на то когда-нибудь решатся. Но это, конечно, крайний случай.
Нормальная психика не выдерживает бесконечных убийств, люди — не щепки, и на грани помешательства тот же Бунчук после своей столь полезной расстрельной работы — особенно, когда разглядел мозолистую руку расстрелянного за счастье трудящихся.
Мутит и Григория – хоть и нужно мстить за брата, да уж больно нелегко это – убивать и убивать. Но как «освежающе радостно» становится на душе, хоть ум и досадует, если, поддавшись безотчетной жалости, ни с того ни с сего отпустишь врага! И удивительные женщины. Битые-перебитые, замордованные тяжелейшей работой, как много их, отзывчивых на любое доброе слово, куда мудрее они своих воинственных мужей и сыновей. Как та старушка, что выпрашивает себе под присмотр «сумасшедшего» красноармейца — чтобы хоть его спасти, потому что она уже похоронила своих сыновей, и ей всех чужих тоже жалко, за что бы они, глупые, не воевали. Эта «щемящая материнская жалость» — ко всем без разбора, даже к убийце собственного сына, как у Ильиничны — единственное светлое чувство в романе.
Потому что любое зло наказуемо. Воздается сторицей. Плодит и умножает зло. В геометрической прогрессии. И нет выхода. Разве что прерваться иногда да отпустить пленного, забыть на миг о своих обидах и интересах, подарить жизнь безрассудно, почувствовать себя на мгновение сродни Богу — и кто знает, может, и доброе дело чем откликнется. Ибо есть идеи, цели и прочие выдумки — и есть жизнь, которая у каждого одна, и ни одна идея ее не стоит.
