Но Трифонов писал свой роман в начале 70-х годов двадцатого века. Это были годы всплеска революционного экстремизма: увлечение “идеями Мао” по всему миру, студенческие волнения во Франции, попытка Че Гевары экспортировать революцию в Боливию, “красные бригады” в Италии, террористическая группа Баадера-Майнхоф в Германии, называвшая себя “фракцией красной армии”… Возможно, этот контекст обострил внимание Трифонова к проблеме революционного экстремизма. Но главным-то стимулом, разумеется, было родное и очень близкое по времени отечественное прошлое. А главное, Трифонов-художник проверяет духовные последствия следования экстремистским идеям. Он обнаруживает, что эти рыцари без страха и упрека нравственно небезупречны. Так, всматриваясь в характер главного героя - Андрея Желябова, романист показывает, как в нем сочетается героическое, рыцарское со стихийным, разгульным (”студенческий бунтовщик, гуляка, драчун”).
А один из соратников по Народной Воле (”Голос Фроленко М. Ф.”) отмечает крутую эволюцию Андрея из “народника, мечтателя” в “атамана, в вождя террора”. И этот вождь уже подавляет собою своих соратников: “Желябов держал всех в узде, он из каждого умел веревки вить. Вот и из меня - свил веревку”, - признается Николай Рысаков, один из “метальщиков”. Показывая Желябова в отношениях со множеством людей - с семьей, друзьями, женщинами, романист обнаруживает, что увлеченность революционной идеей, ослепленность поставленной целью делает его душевно нечутким. “Андрей Иванович, при всем его большом и сильном уме, часто промахивался в оценке людей”, - вспоминает один из знавших Желябова еще со студенческих времен (”голос издалека: Семенюта П. П.”). - “У него не было интереса к подробностям человеческого характера. Он воспринимал людей как-то общо, округлял их. (…) Словом, мне кажется, он не всегда умел разглядеть тот неуничтожимый знак на человеке, о котором я говорил прежде”. Самым же очевидным проявлением душевной нечуткости Желябова становится его отношение к жене и сыну - ради революции он, в сущности, бросает их на произвол судьбы, их жизни сломаны: “Ольга Семеновна почти нищенствовала, обезумела, просила об изменении фамилии, отреклась от мужа и проклинала его, спасая судьбу сына, но неизвестно, что ей удалось, есть намек, что она побиралась именем Христа” (”Клио-72″).
Разумеется, все сомнения персонажей романа, все психологические наблюдения, принадлежащие героям-свидетелям или безличному повествователю, есть домысел автора-творца, современника Клио-72, но это такой домысел, к которому применим аристотелевский критерий художественной подлинности: “это могло бы быть по вероятности или по необходимости”.Вместе с тем, Трифонов не ограничивает полемику с идеями революционного экстремизма сферой интеллектуальных споров и психологических наблюдений. Он выводит на эпический простор целый комплекс вопросов. Во что обходится революционное нетерпение? Каковы результаты кровавой экстремы народовольцев? Добились ли они осуществления своих благородных целей: разбудили ли они народ, способствовали ли свободе, подвигли ли к перемене политического строя?
“Громадная российская льдина не раскололась, не треснула и даже не дрогнула”, -, вещает Клио-72, но тут же, явно повинуясь официальной историографии, добавляет. “Впрочем, что-то сдвинулось в ледяной толще, в глубине, но обнаружилось лишь десятилетия спустя”. Добавка по форме вполне подцензурная, а по существу неопределенная, ибо в ней нет оценки - во благо или во вред России и ее народу пришлись эти последующие сдвиги. Трифонов до конца избегает прямых исторических оценок. Он остается верен традиции, когда описывает в высшей степени достойное поведение Желябова на суде, показывает его мужество перед казнью. Но читателю романа, который видит перед глазами всю эпическую картину события, слышит все голоса и имеет какой-никакой собственный исторический опыт - а это опыт “оттепели”, разоблачения “культа личности”, опыт наиновейших мировых потрясений, - становится очевидной крайняя сомнительность, а то и бессмысленность революционного экстремизма.
Духовный опыт, приобретенный в работе над романом “Нетерпение”, сказался на всем последующем творчестве Трифонова. Прежнее романтически-возвышенное (апологетическое) отношение к понятиям “революция” и “революционер” у него сменяется сомнениями.
