Одно не подлежит сомнению: он не имел в виду ничего похожего на традиционное, иконописное изображение Христа. Его Христос — это даже не столько бесплотное видение, сколько некое лирическое представление о чем-то «огромном», величественном, что должно было бы передать ощущение всей грандиозности происходящего в мире социально-исторического катаклизма.

Суть дела заключается в том, что с образом Христа у Блока были связаны свои представления, и вне их невозможно понять символику «Двенадцати». Прежде всего нужно условиться, что Блок, обратившись к образу Христа, отнюдь не имел в виду религиозно «оправдать» или «освятить» Октябрьскую революцию в духе христианского «всепрощения» и т.п.

Христос «Двенадцати» — не церковный Христос. Блок не был ортодоксально верующим человеком, а церковь, самый дух исторического христианства, официальное православие, поповщина с юных лет вызывали в нем чувство страстного протеста. «Никогда не приму Христа», — заявлял Блок. И все обращался к его образу в своих стихах. Остановимся лишь на самом существенном. В одном из стихотворений 1902 года у Блока появляется некий «Всеподобный Христос». Как все в юношеской лирике Блока, и Христос у него — таинственный.

Это — хранитель «непостижной тайны», неразгаданного людьми «Золотого Глагола». Наиболее знаменательно, в смысле дальнейшей эволюции образа, что этот Христос пронес в мире какие-то «вихри». Далее, в 1904-1905 годах Блок пишет известное стихотворение: Вот он — Христос — в цепях и розах — За решеткой моей тюрьмы. Вот агнец кроткий в белых ризах Пришел и смотрит в окно тюрьмы. В простом окладе синего неба Его икона смотрит в окно... Это — русский, народный Христос, выписанный на фоне скромного, неяркого пейзажа: «простой оклад синего неба», «хлебный злак», «огород капустный», березки и елки, сбегающие в глухой овраг, — все овеяно неизъяснимой прелестью и тихой грустью среднерусской равнины.

В то же время цепи Христа и тюрьма, в окно которой он заглянул, вносят в пейзаж черту историческую (стихотворение было закончено в богатом 488 А. Блок событиями октябре 1905 года). Христос здесь — «единый, светлый, немного грустный», утешитель страждущих и обездоленных, в данном случае — узника. Белые ризы и особенно розы Христа сразу приводят на память финал «Двенадцати».

Этот аспект образа углублен в «Осенней любви», написанной два года спустя. Здесь — еще более богатый исторический и национально-народный подтекст: алые гроздья рябины, свинцовая рябь рек, палач, который распинает героя на кресте, — «пред ликом родины суровой». Этот крест — своего рода поэтический символ столыпинской виселицы. И вот казненный герой видит, как «по реке широкой» к нему «плывет в челне Христос»: В глазах — такие же надежды, И то же рубище на нем. И жалко смотрит из одежды Ладонь, пробитая гвоздем. Христос! Родной простор печален! Изнемогаю на кресте! И челн твой — будет ли причален К моей распятой высоте? Перед нами опять Христос нищих, гонимых, казнимых, но не теряющих надежды.

Так приоткрывается наиболее важная сторона блоковского представления о Христе. Он был для поэта не только воплощением святости, чистоты, человечности, но и символом, знаменующим некое бунтарско-демократическое, освободительное начало и торжество новой всемирно-исторической идеи.

Образ Христа — олицетворение новой всемирной и всечеловеческой религии, новой морали — служил для Блока символом всеобщего обновления жизни и в таком значении появился в финале «Двенадцати». Во всяком случае, в творческом сознании Блока символ этот сам по себе не противоречил революционному смыслу и звучанию поэмы, но, напротив, усиливал их, знаменуя идею рождения того нового мира, во имя которого двенадцать — эти бессознательные «апостолы» новой правды — творят справедливое историческое возмездие над силами мира старого. Такова была внутренняя логика блоковского замысла, и не считаться с нею нельзя. Христос — это как бы наивысшая санкция, какую нашел поэт в том арсенале исторических и художественных образов, которым он владел.

Однако даже если следовать логике блоковского замысла, в нанале поэмы есть еще одна неясность. Казалось бы, если Христос «Двенадцати» — вожак восставших народных масс, то и изображен он должен быть соответственно своей роли — либо грубым и яростным обличителем богачей и фарисеев, хватавшимся в храме за бич, либо грозным мстителем и судией, либо, наконец, отразившимся в лирике Блока «сжигающим» божеством народной веры.

В «Двенадцати» же Христос (при всей сжатости характеристики) совсем иной — и не суровый, всевластный Прокуратор, и не «сладчайший Иисус», а какой-то особый, необычный, по словам покойного М. М. Пришвина — «легкий, грациозный», идущий Нежной поступью надвьюжной, Снежной россыпью жемчужной, В белом венчике из роз... Этот венчик из белых роз особенно загадочен. В русской иконографии Христа такой детали не обнаруживается (роза — вообще аксессуар западного, католического церковного обихода, чаще всего — символ чистоты, святости).

Однако в представлении Блока о Христе розы, как видно, имели какое-то значение, поскольку задолго до «Двенадцати» он уже писал о Христе «в цепях и розах». А может быть, дело объясняется гораздо проще и «белый венчик», неясно различимый сквозь вьюгу и ночную темноту, это просто хлопья снега, осевшие на голове «кого-то огромного», кто мерещится впереди красногвардейцев. Так или иначе, но «белый венчик» во всей поэме подробность самая неясная.