Единственным писателем, которого после Толстого чтил и любил Бунин, был Чехов. Но даже у Чехова Бунин находил недостатки. Бунин отрицал «Вишневый сад» потому, что «вопреки Чехову, нигде не было в России сплошь вишневых: в помещичьих садах бывали только части садов, иногда даже очень пространные, где росли вишни», и потому, что «вишни цветут мелкими цветочками, а не так пышно, как в Художественном театре». Но Бунин здесь, разумеется, неправ. Помещица Миргородского уезда, Полтавской губернии, Ольга Дмитриевна Дросси рассказывала гимназисту Чехову о вишневых садах в помещичьих имениях. Сам Бунин, утверждающий, будто в помещичьих усадьбах не было сплошь вишневых садов, в своем раннем рассказе «У истоков жизни» писал следующее: «Я вижу большую комнату в бревенчатом доме на хуторе средней России.
Окно этой комнаты - на юг, на солнце, два других - на запад, в вишневый сад». Если бы даже усадебная жизнь и персонажи, которых показывает Чехов почти во всех своих пьесах, были бы поэтическим вымыслом, то и тогда эти пьесы, столь далекие от искусственных драматических коллизий, от надуманных банальных диалогов, эффектных реплик «под занавес», от всего того, что было в пьесах Потапенко, Сумбатова, Щеглова, Вл. Ив. Немировича-Данченко, от героев с «пьесочными», как подметил Чехов, фамилиями - Арказанов, Пропорьев, Орский, Олтин,- открывали бы нечто новое, своеобразное в русской драматургии.
После превосходной драматургии А. Н. Островского, Сухово-Кобылина, Л. Н. Толстого наступила полоса «репертуарных» пьес с их мелкими, обывательскими темами, искусственных драм, проповедующих теорию малых дел, сентиментальную благотворительность, полоса пустых развлекательных комедий, которыми ублажали публику «императорских» театров Петербурга и Москвы. Эти. пьесы упоминаются теперь только в мемуарах давно ушедших талантливых актеров и актрис, которые вынуждены были пробавляться таким репертуаром. Нот почему Чехов находил суровые слова осуждения для театра конца восьмидесятых и девяностых годов, называл его эшафотом, где казнят драматургов, миром бестолочи, тупости и пустозвонства, лазаретом самолюбий.
И Чехов стал знаменитейшим русским драматургом-новатором, покорившим зрителей не только отечественного, но мирового театра. Он довел до совершенства искусство «подтекста», и это было открытием в сценическом искусстве. Начало века знаменует новый расцвет русской драматургии. Чехов, Горький, Найденов, восхитивший Чехова пьесой «Дети Ванюшина», вернули прежнюю славу русскому театру.
Бернард Шоу видел в Чехове одного из великих русских драматургов: «Чехов сияет, как звезда первой величины, даже рядом с Толстым и Тургеневым». Для Шоу Чехов был не только современником, но почти учителем: «Уже в пору творческой зрелости я был очарован его драматическими решениями темы никчемности культурных бездельников, не занимающихся созидательным трудом». И Шоу рассказывает известный эпизод своей литературной биографии: «Под влиянием Чехова я написал пьесу на ту же тему и назвал ее «Дом разбитых сердец» - фантазия в русской манере на английские темы. Это не самая худшая из моих пьес, она была принята моими русскими друзьями как Знак безусловно искреннего преклонения перед одним из величайших их поэтов-драматургов».
Блестящий английский драматург понимал тоньше и глубже драматургию Чехова, чем русский писатель Бунин.
Бунин осмеивает призыв Трофимова в пьесе «Вишневый сад: «Вперед! Мы идем неудержимо к яркой звезде, которая горит там вдали!» Между тем Пристли принимает патетику в пьесах Чехова: «Он принес в театр свое великое предвидение, горячую надежду на человечество, глубокое, неизъяснимое чувство сострадания».
Шоу - представитель старшего поколения, Джон Пристли по сравнению с ним - младшего. Он ценит Чехова за то, что Чехов «своим магическим даром освободил современного драматурга от цепей условностей».
Интересны и другие замечания английского драматурга: он возражает критикам и режиссерам, которые убеждены в том, что некоторые детали у Чехова - затихающая вдали военная музыка, отдаленный, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий и печальный, размышления Астрова о жаре в Африке - это только натуралистические подробности. Пристли утверждает, что это, как он выразился, элементы поэтической «оркестровки» пьесы, необходимое музыкальное ударение на главном, что таится в драме трех сестер, в драме Астрова, Сони, Войницкого, в обреченности владельцев «Вишневого сада».
Один из самых интересных американских драматургов, Артур Миллер, в статье о кризисе американской драматургии уделил много места драматургии Чехова, более того - главная мысль, основа его статьи связана с пьесами Чехова. Артур Миллер испытывает своего рода за-висть к присущему великому русскому драматургу «чувству равновесия и гармонии». Эт°й особенностью, по мнению Миллера, Чехов ближе, чем любой из известных ему драматургов, к Шекспиру. Чехов не боится вводить в пьесу смешное и вместе с тем героическое. Таким образом, он преодолевает театральные условности. Далее Миллер опровергает театральную легенду о Чехове как о сентиментальном писателе, пьесы которого «представляют собой элегический постскриптум к веку, уходящему в прошлое».
Американский драматург возражает против того, что Чехова отождествляют с его героями. Но странной и противоречивой кажется мысль Миллера о том, что русский драматург «в известном смысле» столь же «устарел для нас в качестве образца, как фрачная пара и выездная карета…»
В каком смысле? «Воссоздать чеховское настроение - значит искажать собственное мировоззрение». Сколько бы ни вдумываться в эти соображения, никак не поймешь, что, собственно, Миллер хотел сказать. То ли, по его мнению, другой ритм современной жизни мешает современным драматургам так глубоко проникать во внутренний мир человека, как это делает Чехов, то ли мечты о счастливом будущем положительных героев Чехова - Астрова, Вершинина, Трофимова, Сони - кажутся Миллеру не соответствующими мировоззрению современных драматургов.
Как же сопоставить эту мысль Миллера с тем, что он пишет дальше: «Пьесы Чехова нельзя просто назвать психологическими опытами. Они выражают весьма критическую точку зрения, характеризующую не только его героев, но и социальную среду, в которой они живут»? Не ясно ли, что Миллер сам себе противоречит? В каком же смысле устарел Чехов? В смысле драматургической формы? Однако драматургические приемы Чехова продолжают развивать лучшие драматурги Востока и Запада. И как же сочетать это утверждение американского драматурга с тем, что он пишет о присущем Чехову чувстве гармонии, равновесия, которое приближает его пьесы к Шекспиру более, чем пьесы любого из известных Миллеру драматургов? В таком случае и Шекспир устарел, как устарели мечи, кольчуги и даже верховые лошади как средство передвижения. Если же Артур Миллер говорит о том, что устарело самое содержание чеховских пьес, то как это совместить с тем, что пишет американский драматург: Чехов «критикует и осуждает старый, разрушающийся мир своих героев»?
