Пребывание на Украине усилило и укрепило новые тенденции, которые уже появились у Чехова к тому времени. Вот первый, по существу, отклик на пребывание у Линт-варевых: рассказ «Именишл». Это своего рода программное произведение тех лет (рассказ написан в 1888 г). Чехов теперь стремится дать читателям более четкое представление о своей позиции, в письме к Плещееву (10 пли 11 октября 1888 г.) он настойчиво спрашивает: «Неужели и в последнем рассказе не видно «направления»? Вы как-то говорили мне, что в моих рассказах отсутствует протестующий элемент, что в них нет симпатий и антипатий… Но разве в рассказе от начала до конца я не протестую против лжи? Разве это не направление?». Правда, исследователи обычно относят этот рассказ к числу произведении, которые написаны под явным влиянием Л. Н. Толстого. Однако стремление Л. II. Чехова наметить некую положительную программу (хотя бы и морально-этического плана прежде всего) не случайно становится доминирующим как раз с 1888 г.

Впоследствии Чехов многое переделал в рассказе «Именины». При первой публикации там были страницы, вызвавшие серьезные замечания А. Н. Плещеева. И хотя сначала Чехов с этими замечаниями не согласился, в дальнейшем он все же исправил текст. Одно изменение особенно знаменательно. В журнальном варианте рассказа был некий персонаж (даже без имени), которому Чехов придал черты украинофила. Плещеев специально остановился на этом эпизоде: «…в Вашем рассказе Вы смеетесь над украинофилом, «желающим освободить Малороссию от русского ига». …Украинофила в особенности я бы выбросил. …Мне кажется, что Вы, изображая этого украинофила, имели перед собой Павла Линтварева».

Понятно, что в данном случае Чехов имел в виду совершенно определенный тип людей, с которыми ему также приходилось встречаться на Украине - тип буржуазного националиста. Вот почему он самым решительным образом возражал против отождествления этого персонажа с кем-либо из семьи Линтваревых: «Я не имел в виду Павла Линтварева. …Павел Михайлович умный, скромный и про себя думающий парень, никому не навязывающий своих мыслей. Украинофильство Линтваревых - это любовь к теплу, к костюму, к языку, к родной земле! Оно симпатично и трогательно. Я же имел в виду тех глубокомысленных идиотов, которые бранят Гоголя за то, что он писал не по-хохлацки, которые, будучи деревянными, бездарными и бледными бездельниками, ничего не имея ни в голове, ни в сердце, тем не менее стараются казаться выше среднего уровня и играть роль, для чего и нацепляют на свои лбы ярлыки».

Эти слова Чехова свидетельствуют о его проницательности: он не смешивал подлинной любви к родине с теми националистическими тенденциями, которые ничего общего не имели с высокими и благородными чувствами украинской демократической интеллигенции. И все-таки Чехов в последующих публикациях исключил из рассказа строки об украинофиле, очевидно, чтобы не подавать никакого повода к кривотолкам и чтобы хотя бы невольно не бросить тень на ставшую ему близкой семью его новых знакомых.

О том, что в творчестве Чехова в 1888 г. происходили существенные перемены, свидетельствует также его характеристика следующего (по времени написания) рассказа- «Княгиня». 18 ноября 1888 г. Чехов писал Суворину: «…Хочу я в этом сезоне писать рассказы в протестующем тоне - надо поучиться». Показательно, что у Чехова возникает стремление к новой тональности именно в этом сезоне. Иными словами, мы снова имеем возможность говорить - теперь уже с ссылкой на мнение самого писателя - об особом значении для его творчества лета 1888 г. И действительно, начиная с этого сезона, протестующее начало укрепляется в творчестве Чехова и, пожалуй, наиболее отчетливо проявляется в рассказе «Человек в футляре» (1898). Известно, что в этом рассказе явно отразились воспоминания Чехова о пребывании на Сумщине.

Уже давно отмечено, что в «Человеке в футляре» образы учителя Коваленко и его сестры Вареньки прямо противопоставлены хмурой, зловещей фигуре учителя греческого языка Беликова. Тут многое знаменательно: и контрастное сопоставление портретов, и манер поведения, и языка. Не случайно, разумеется, Чехов придает речи Коваленко, когда он возмущается Беликовым, ярко выраженный украинский колорит, резко противостоящий обесцвеченным фразам древнегреческого (мертвого) языка. Коваленко же дал Беликову прозвище «Глитай або ж паук». Не менее интересен в рассказе яркий, колоритный образ Вареньки, также созданный в контрастном сопоставлении с унылым, каким-то серым и однообразным Беликовым. Здесь был очень удачно воссоздан национальный характер, прямо связанный с давними воспоминаниями Чехова. Несомненно, что писатель наделил Вареньку некоторыми чертами, присущими Н. М. Линтваревой, о которой он писал еще в 1888 г.: «Мускулистая, загорелая, горластая… Хохочет так, что за версту слышно».

Очевидно, не случайно Варенька поет с чувством «Виют витры» (из оперы «Наталка Полтавка»), с таким же чувством рассказывает о своей родине Гадячском уезде (Полтавской губернии). Но дели и конце концов не в деталях, а в общем принципе использования и рассказе украинских впечатлений писателя, и идейно художественном значении включенных в повествование украинских мотивов.


И еще один пример, имеющий целью подтвердить мысль о принципиальной важности для творчества Чехова украинских впечатлений и образов. Речь идет о пьесе «Вишневый сад».

И. А. Бунин несколько скептически отнесся и к названию, и к сюжету последней пьесы А. П. Чехова: «…вопреки Чехову, нигде не было в России садов сплошь вишневых…» В другом месте Бунин язвительно заметил, что «вишневый садок» «был только при хохлацких хатах», утверждая тем самым его не характерность для России. Но в том-то и дело, что действие «Вишневого сада» происходит на Украине, чего не хотел увидеть Бунин и что не всегда отмечается в современных литературоведческих исследованиях. Отсюда, в частности, и звук сорвавшейся в шахте бадьи, и упоминания о Харькове, куда постоянно по делам ездит Лопахин.

О. Л. Кпиппер-Чехова вспоминала, что Чехову не понравились декорации спектакля «Вишневый сад» в Московском Художественном театре: «…во втором акте он хотел видеть более южную природу, ему не нравился унылый север, в обстановке которого казался страшным звук сорвавшейся бадьи в шахте»3. И действительно, откуда на севере шахты?

Наконец, особо пристальное внимание должно вызывать в этой связи самое название пьесы, которое, как известно, становится символом красоты, счастья. В русском фольклоре определение «вишневый» встречается не очень часто. Обычно оно имеет «идеальный, качественно-оценочный смысл, оно из того же ряда, что и эпитеты золотой, серебряный, жемчужный»4. Но образ вишневого сада в русских песнях вообще не упоминается. Он обычен в фольклоре украинском, который Чехов хорошо знал. Там нередко слова «вишневый сад» (или «вишнев! сади») «начинают первую строку песни и по своей функции близки к заглавию литературного произведения».

В данном случае на память сразу же приходят стихи Т. Г. Шевченко «Садок вишневий коло хати…» Возможно, у Чехова и не было сознательного использования именно этих строк великого украинского поэта. Но существует память искусства - то, что вошло уже в культурную традицию. И в этом смысле вполне правомерно говорить об определенной ориентации Чехова при создании «Вишневого сада» и на украинские впечатления, и на его память об украинском фольклоре и украинской литературе.

Украинская литература всегда живо интересовала Чехова. Он знал произведения многих представителей украинской культуры. Так, еще в детстве Чехов познакомился с пьесой И. П. Котляревского «Москаль-чаровник». Но особенно ценил он творчество великого сына украинского народа Тараса Шевченко.

Порою проявление интереса Чехова к Шевченко связывают с пребыванием русского писатели у Лпнтваревых. Это не совсем верно. Еще в 1887 г. И. А. Белоусов, тогда начинающий поэт, прислал Чехову книжечку «Из Кобзаря Шевченко (Украинские мотивы)», изданную в Москве. Чехов ответил ему 3 августа 1887 г.; «Самый выбор Шевченко свидетельствует о Вашей поэтичности, а перевод исполнен с должной добросовестностью».

Это очень важное письмо. Из него следует, во-первых, что Чехов хорошо знал стихи Шевченко и высоко ценил их: по его убеждению, сам но себе выбор произведений великого Кобзаря для перевода уже давал представление о вкусе переводчика, о его поэтичности. Во-вторых, из письма можно сделать вывод, что Чехов достаточно хорошо знал украинский язык, ибо имел возможность судить о добросовестности перевода.

Нельзя, конечно, исключить и воздействия па Чехова разговоров с Линтваревыми, особенно с Натальей Михайловной, которая буквально боготворила великого украинского поэта. Не случайно именно ей написал Чехов 21 сентября 1894 г.: «Был я в Львове (Лемберге), галицийской столице, и купил здесь два тома Шевченко».