В зрелом возрасте отношение человека к миру уже вполне определяется. Чехов, развивая в новую эпоху и на новой социальной почве известную антитезу:
Средь мира дольнего
Для сердца вольного
Есть два пути,— намечает два противоположных отношения человека к окружающей его действительности. Одно — инертное, когда человек подчиняется слепой власти быта и теряет волю к сопротивлению; он живет в согласии с той жизнью, которая в авторском изложении воспринимается читателем как жизнь неправедная и интеллектуально скудная.
Другое отношение — активное, оно призывает человека к более высоким сферам человеческого духа. Когда речь идет о героях Чехова, нельзя смешивать ихотношениек внешнему миру с их поведением.
Мы только что приводили примеры пассивного поведения героев, сочетающегося с их активным внутренним сопротивлением обстоятельствам,— это были случаи, когда отношение и поведение не совпадали. С другой стороны, инертное отношение к законам внешнего мира (то, что мы назвали здесь слепой властью быта) может прекрасно уживаться с активным жизненным поведением, с проявлением агрессивности обывательской психологии.
Для понимания чеховских героев прежде всего важно уяснить их отношение к жизни.
Уже в ранних произведениях Чехова можно найти примеры несовпадения между поступками человека и отношением его к жизни. В одном из самых драматических по содержанию рассказов 1882 года — «Барыня» — крестьянин Степан, подчиняясь власти корыстолюбивого отца и прихоти сладострастной помещицы, идет служить к ней кучером, но вся душа его сопротивляется этой нечистой службе. И в какой-то миг, при виде исстрадавшейся от ревности и обиды жены Марьи, он словно прозревает. В возбужденном от вина и горя сознании рождается ясная мысль: «Бежать отсюда, бежать подальше с этой бледной, как смерть, забитой, горячо любимой женщиной. Бежать подальше от этих извергов, в Кубань, например… А как хороша Кубань! Если верить письмам дяди Петра, то какое чудное приволье на Кубанских степях! И жизнь там шире, и лето длинней, и народ удалее…» Как точно оценивает Степан среду «извергов», втянувших его в безнравственную жизнь, как верно видит он спасение в бегстве от этой грязной обстановки! Но ведет себя он все же по законам ненавистной ему среды: в финале он не бежит вместе с Марьей на Кубань, а в диком порыве злобы убивает ее, ни в чем не повинную, и вместо ожидаемого очищения от греха перед ним встает перспектива каторги, полная безысходность.
Сколько раз вслед за горемычным Степаном герои более поздних рассказов Чехова приходят к таким же четким решениям — бежать куда глаза глядят, куда-нибудь очень далеко от семьи, от дома, от города. И хоть чаще всего эти решения ни к чему не приводили на практике, самое их возникновение в душе человека — признак серьезного недовольства действительностью А способность к такому недовольству служила для Чехова-ху дожника высшей мерой ценности личности. Изображая судьбу героев и их отношение к жизни, Чехов доводил до сознания своих читателей идею необходимости осмысленной и нравственно чистой жизни. Мысли о такой жизни неизбежно возникали у читателей под впечатлением горького опыта духовного угасания личности. Но они с еще большей, заражающей силой рождались у читателей, если перед их глазами открывалась картина постепенного созревания в человеке ненависти к окружающей среде, его готовности противостоять ее влиянию. Духовному прозрению человека в творчестве Чехова найдется тоже немало примеров.
Правда, иногда оба отношения к быту, к духовности уживаются в одном герое. Таков1 помещик Алехин из рассказа «О любви». Казалось бы, он погряз в разговорах о крупе, сене, дегте, в непрестанных заботах по хозяйству — в бескрылом, бездуховном быте. Даже внешне, в давно не стиранной рубахе и кальсонах вместо брюк, весь пыльный и грязный, он кажется собеседникам одичавшим. Но стоило Алехину смыть с себя многослойную грязь и почувствовать себя среди думающих, интересных людей, как он преобразился. В его рассказе-воспоминании о встрече с Анной Алексеевной обнаружился незаурядный ум и способность к глубокому чувству. «Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе». Это тип человека, осознающего пошлость «ходячей» морали и собственную неполноценность — и все-таки (а может быть, и потому) обаятельного, тонко чувствующего, умеющего подняться над бытом.
