В одной из самых жестоких и поражающих суровым реализмом повестей - «В овраге» - описание вечера начинается так: «Солнце легло спать и укрылось багряной золотой парчой, и длинные облака, красные и лиловые, сторожили его покой, протянувшись по небу…». Дальше живопись слова переходит в описание ночных звуков, своего рода музыкальный Этюд-картину: «Где-то далеко, неизвестно где, кричала выпь, точно корова, запертая в сарае, заунывно и глухо. Крик этой таинственной птицы слышали каждую весну, но не знали, какая она и где живет. Наверху в больнице, у самого пруда в кустах, за поселком и кругом в поле заливались соловьи. Чьи-то года считала кукушка и все сбивалась со счета, и опять начинала. В пруде сердито, надрываясь, перекликались лягушки, и даже можно было разобрать слова: «И ты такова! И ты такова!» Какой был шум! Казалось, что все эти твари кричали и пели нарочно, чтобы никто не спал в этот весенний вечер, чтобы все, даже сердитые лягушки, наслаждались каждой минутой: ведь жизнь дается только один раз!»
И в этот самый вечер Липа несет завернутый в одеяльце трупик своего ребеночка, погубленного стяя?ательницей Аксиньей только потому, что ему старик Цыбукин завещал Землю. Сколько бы ни было алчности, преступлений в мещанском доме Цыбукиных, по даже Здесь «как ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и все же в божьем мире правда есть и будет, такая яге тихая и прекрасная, и все на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью»…
Итак, чтобы рассказать о человеке, о его переживаниях, Чехов пользовался, как мы видим, не только авторскими отступлениями, диалогом, подтекстом, но, как новатор, создавал фон рассказа, тесно связанный с чувствами своего героя, связанный так искусно, как до сих пор удавалось редкому беллетристу. Для этого надо было очень тонко понимать живопись. Много говорили о духовной близости Чехова и Левитана,- их связывали не только безоблачные воспоминания молодости.
Левитан писал однажды Чехову: «…Ты поразил меня как пейзажист…» О пейзажах в рассказах Чехова Левитан писал, что они - «верх совершенства. Например, в рассказе «Счастье» картины степи, курганов, овец поразительны». В этом рассказе Чехов даже в художественных подробностях не повторил пейзажей своей «Степи».
Он любил Левитана, понимал, как никто другой, чувствовал его творчество и вместе с тем был требователен к нему, как должно быть требовательным к даровитеишему художнику:
«Это лучший русский пейзажист, но, представьте, уже нет молодости. Пишет уже не молодо, а бравурно», -писал Суворину Чехов. Значит, он подметил то, чего уже не стало в пейзажах Левитана, то есть тонкого воздействия на зрителя. Это молодое левитановское Заменила техника, умение поразить внешним эффектом, «бравурностью», как определяет
Чехов. Чехов так говорил одному литератору о пейзаже в рассказе: «Описание природы должно быть прежде всего картинно, чтобы читатель, прочитав и закрыв глаза, сразу мог вообразить себе изображаемый пейзаж…»
Мне кажется, трудно найти в мировой литературе произведение, в котором идея рассказа так гармонично сочеталась бы с самой совершенной художественной формой, где бы пейзаж был так связан с переживанием человека. Художнику труднее всего передать в пейзаже настроение, то есть вызвать у человека не только зрительную, но полную иллюзию. Однажды на выставке французской живописи я долго стоял перед картиной Клода Монэ «Снег в Аржантейле», и, вглядываясь в картину, я видел не только тающий снег, нежно-голубое, точно вымытое небо, мокрые крыши, но чувствовал самый запах тающего снега, мягкое дуновение сырого ветра, освежающий, влажный воздух.
Что же замечательного, дорогого для Чехова было в его описании первого снега, если он не простил критике пренебрежения к эй детали! Перечитав «Припадок», видишь, что пейзаж здесь сделан не только фоном. Без него сюжет рассказа, люди, действующие в нем, поблекли, потеряли бы значительность их чувства и мысли. Вот этот пейзаж, по изобразительности своей почти не имеющий равных: «В воздухе пахло снегом, под ногами мягко хрустел снег, земля, крыши, деревья, скамьи на бульварах - все было мягко, бело, молодо, и от этого дома выглядывали иначе, чем вчера, фонари горели ярче, воздух был прозрачней, экипажи стучали глуше, и в душу вместе со свежим, легким, морозным воздухом просилось чувство, похожее на белый, молодой, пушистый снег».
Этому описанию предшествует: «Недавно шел первый снег, и все в природе находилось под властью этого молодого снега».
Так обрамляет пейзаж Чехов, и это ему нужно не для того, чтобы отвлечь, дать отдохнуть читателю, а для того чтобы резче, безотраднее выступил бы контраст между тем, что сотворили на земле люди, и вечной и прекрасной жизнью природы. Но и в рассказе «Припадок», «угрюмый мост» упоминается не случайно,- вот чувства, переживания, испытанные в этом мрачном месте Васильевым: «Тогда он нагнулся через перила моста и поглядел вниз, на черную, бурливую Яузу, и ему захотелось броситься вниз головой, не из отвращения к жизни, не ради самоубийства, а чтобы хотя ушибиться и одной болью отвлечь другую. Но черная вода, потемки, пустынные берега, покрытые снегом, были страшны. Он содрогнулся и пошел дальше».
Теперь понятно, почему пейзаж, описание первого снега были дороги Чехову. И заметил это описание один Григорович; о нем справедливо написал Бунин: «Григорович был редкий ценитель литературы,- и добавил тоже справедливо, хотя и резко: - а его теперь всякая стерва лягает».
После Гаршина и Чехова тема личной вины перед жертвами социального строя привлекала Леонида Андреева и Куприна. Но ни Андреев в рассказе «Тьма», ни Куприн в «Яме» не достигли такой убедительности, такой силы обличения, какой достиг Чехов в небольшом рассказе «Припадок». Здесь он превзошел Мопассана и Золя.
