Последние годы жизни Чехова были скрашены дружбой с Толстым. Лев Николаевич заметил «свободный талант» Чехова еще в начале 90-х годов и сам искал знакомства с молодым писателем. В 1893 году Толстой разыскивал его по старым адресам в Москве, не зная, что Чехов переселился в Мелихово.
Долгое время Антон Павлович, казалось, избегал личного знакомства с Толстым. Только в августе 1895 года в Ясной Поляне Чехов впервые встретился с Толстым.
«Я прожил у него 2-е суток,— писал Антон Павлович,— я чувствовал себя легко, дома, и разговоры наши с Львом Николаевичем били легки». В 1901 году, узнав о болезни Толстого, Чехов сильно встревожился: «Я боюсь смерти Толстого. Во-первых, я ни одного человека не любил так, как его. Во-вторых когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть, литератором, даже сознавать, что ничего не сделал и не сделаешь, не так страшно, так как Толстой делает за всех». Врачи отправили Толстого в Крым. Он жил неподалеку от Ялты, в Гаспре. Это дало возможность писателям часто видеться друг с другом. К каждой встрече с Толстым Антон Павлович готовился с радостным волнением. «Серьезно, я его боюсь», — говорил он со смехом, как бы радуясь этой боязни, — вспоминал Бунин. — И однажды чуть не час решал, в каких брюках поехать к Толстому, Сбросив пенсне, помолодев, и путая по своему обыкновению шутку с тем серьезным, что было в душе, все выходил из спальни, то в одних, то в других штанах. — «Нет, эти неприлично узки, — говорил он. — Подумает, щелкопер».— И шел надевать другие и опять выходил из спальни, смеясь: «А эти шириной с Черное море. Подумает: нахал!»
Любовь Антона Павловича к Толстому никогда не превращалась в слепое поклонение. Когда Лев Николаевич начинал говорить о религии, Чехов не соглашался спокойно и твердо. С грустной улыбкой смотрел он своими близорукими глазами на этого сложного, противоречивого человека, который, проповедуя непротивление злу и евангельскую кротость, гневно восставал в своих произведениях против самодержавия и церкви.
В отношении Толстого к Чехову были и восхищение художника и человеческая нежность. «Ах, какой милый человек», — повторял он, когда речь заходила ой Антоне Павловиче. Толстой считал, что Чехов пишет лучше всех русских писателей и, отбросив ложную скромность, добавлял: «Даже лучше меня. Никогда у него нет лишних подробностей — каждая или нужна или прекрасна». Жалуясь как-то, что современная русская литература кажется ему какой-то нерусской, Толстой сказал, обращаясь к Чехову: «Вот вы… вы русский! Да, очень, очень русский».
Одного Толстой не принимал совершенно — чеховской драматургии. Писатель П. Гнедич приводит в своих воспоминаниях такой разговор с Чеховым: «Вы знаете, он (Толстой. — Т. С.) не любит моих пьес, уверяет, что я не драматург! Только одно утешение у меня и есть…
* — Какое?
* — Он мне сказал: «Вы знаете, я терпеть не могу Шекспира, но ваши пьесы еще хуже».
* И сдержанный, спокойный Антон Павлович откидывает назад голову и смеется так, что пенсне падает у него с носа»,
* Пишу, пишу — отвечал Чехов осенью 1903 года на вопросы ялтинских знакомых о его здоровье. Вид у него был сияющий, праздничный. Слово «пишу> выражало для Чехова главное: «Я еще нужен, я жив!»
«Вишневый сад» — последнее про наведение Чехова — было светлым: прощанием писателя с жизнью. Чехов писал его, превозмогая страшную слабость. На краю могилы Антон Павлович приветствовал новую жизнь, «Вся Россия наш сад.» — в этих словах выразилась сила любви писателя к своей стране, они стали его заветом грядущим поколениям.
Премьера «Вишневого сада» совпала с пребыванием Антона Павловича в Москве. Приближалось 25-летие литературной деятельности Чехова. Театр готовился к чествованию писателя. Антона Павловича об этом не предупредили, зная его нелюбовь ко всякой торжественности. И для публики и для писателя юбилей был неожиданностью.
* «Когда после третьего акта, — вспоминал Станиславский,— он, мертвенно бледный и худой, стоял на авансцене, не мог унять кашля, пока его приветствовали с адресами и подарками, у нас болезненно сжалось сердце. Из зрительного зала ему крикнули, чтобы он сел. Но Чехов нахмурился и простоял все длинное, тягучее торжество юбилея. Но и тут он не удержался ог улыбки. Один из литераторов начал свои» речь почти темя же словами, какими Гаев приветствует старый шкаф в третьем акте: «Дорогой и уважаемый… вместо слова «шкаф» литератор вставил имя Антона Павловича, приветствую Вас…» и т. д.
* Антон Павлович покосился на меня — исполнителя роли Гаева, и коварная улыбка пробежала по его губам».
До конца жизни сохранил Антон Павлович любовь к шутке и способность смеяться до слез.
«Нельзя же, послушайте, подносить писателю серебряное перо и чернильницу,—говорил Антон Павлович после своего юбилея Станиславскому.
* — А что же нужно подносить?
* — Клистирную трубку. Я же доктор, послушайте.
* Или носки. Моя жена за мной не смотрит. Она актриса. Я же в рваных носках хожу. «Послушай, дуся,— говорю я ей, — у меня палец на правой ноге вылезает»—■ «Носи на левой», — говорит. Я же не могу так!—шутил Антон Павлович и снова закатывался веселым смехом».
Зиму 1904 года врачи разрешили Чехову провести в Москве. «Он радовался и умилялся на настоящую московскую зиму, — писала Ольга Леонардовна, — радовался, что можно ходить на репетиции, радовался, как ребенок, своей новой шубе и бобровой шапке».
Антон Павлович задумал новую пьесу. Действие ее должно было происходить на Северном полюсе, который был в то время недоступен. Творческая фантазия Чехова опережала самые смелые замыслы исследователей. Весной здоровье Антона Павловича катастрофически ухудшилось: туберкулез легких осложнился туберкулезом кишок. Врачи решили отправить Чехова на лечение в Германию, в Баденвейлер. Накануне отъезда Антон Павлович велел отправить в таганрогскую библиотеку последнюю партию книг, ответил авторам, приславшим ему на отзыв свои произведения, поручил приятелю похлопотать за бедного студента, который добивался перевода в другой университет.
Третьего июня Чехов выехал из России. В Баденвейлере, курортном городке, тихом и скучном, Чехов целыми днями лежал в кресле на балкончике своей гостиницы и наблюдал за снующей внизу толпой. Ему не нравилась тишина, не нравилась доносившаяся из парка музыка, вычурные платья женщин. «Ни одной капли таланта ни в чем,— писал он сестре,— ни одной капли вкуса… Наша русская жизнь гораздо талантливей».
Томительно тянулись пустые дни, бессонные ночи. Все мучительней становилось удушье. Но Чехов оставался все тем же: спокойным, немного насмешливым, и
когда у него хватало сил говорить, он не жаловался, а шутил.
* «Даже за несколько часов до своей смерти он заставил меня смеяться, выдумывая: один рассказ, — вспоминала жена писателя. — После трех тревожных, тяжелых дней ему стало легче к. вечеру… Антон Павлович начал придумывать рассказ, описывая необычайно модный курорт, где много сытых, жирных банкиров, здоровых, любящих хорошо поесть, краснощеких англичан и американцев, и вот все они, кто с экскурсии, кто с катанья, с пешеходной прогулки — одним словом, отовсюду, собираются с мечтой хорошо и сытно поесть после физической усталости дня. И тут вдруг оказывается, что повар сбежал и ужина никакого нет,—и вот как. этот удар по желудку отразился на всех этих избалованных людях… Я сидела прикорнувши, на диване, после тревоги последних дней и от души смеялась…
Чехов скончался 2 (15) июля 1904 года в три часа ночи. Тело Антона Павловича было перевезено в Россию и похоронено в Москве на Новодевичьем кладбище.
«Меня будут читать лет семь, семь с половиной, а потом забудут», — говорил Чехов.
Пожалуй, ни один из великих писателей не был так скромен в оценке своего труда. Немало времени прошло со дня смерти Чехова, но каждое новое поколение, не умираю (.нем.). Не только на Родине писателя, но и далек» за ее пределами, видит в нем современника и друга.
Навеки связан Чехов с судьбами Родины, с тем, что она пережила, и с тем, что ее ждет в будущем. В неразрывной связи со своей землей, со своим народом видел Чехов счастье писателя. «Пока на Руси существуют леса, овраги, летние ночи, — писал он Григоровичу,— пока еще кричат кулики и плачут чибисы, не забудут ни Вас, ни Тургенева, ни Толстого, как не забудут Гоголя. Вымрут и забудутся люди, которых Вы изображали, но Вы останетесь целы и невредимы. Такова Ваша сила и таково, значит, и счастье».
