Достоевской, в повести «Вечный муж» в картине семейного быта и нравов Захлебининых автор запечатлел многие стороны жизни своих родственников Ивановых10. В черновых тетрадях к «Бесам» имеется следующая запись (она в иной редакции через несколько страниц повторяется еще раз): «Возвратись, и лишь только князь явился, красавица дает ему знать, что он опоздал приехать». Комментаторы справедливо соотносят эту деталь с известным эпизодом биографии Достоевского (ответ, полученный им в Париже от А. П. Сусловой) (ЗТ, 423). Видимо, писатель связывал характеры Сусловой и будущей Лизы Тушиной.

Но гораздо более примечательным было другое отношение Достоевского к прототипу. Это — многочисленные случаи, когда некий тип общественной жизни, запечатленный в ярком образе конкретного лица, побуждал писателя не к использованию каких-то отдельных черт, а к созданию образа, внешне не всегда похожего, однако (в понимании Достоевского) внутренне близкого, подобного своему прототипу, носителя аналогичных идей или аналогичной социальной психологии. В таких случаях герои появляются в черновиках Достоевского и долго существуют под именами своих прототипов. Таковы Грановский и Нечаев в тетрадях к «Бесам», таков Колосов (Стебельков в «Подростке»), взятый писателем из нашумевшего процесса о фальшивых акциях Тамбовско-Козловской железной дороги. Таков Долгушин, получивший в романе имя Дергачева. Л. П. Гроссман установил, что в образе Лужина отразились характерные черты стряпчего П. П. Лыжина, с которым писателю приходилось иметь дело в 1865 г. и. Под именем Лыжина этот персонаж поначалу фигурирует в черновиках «Преступления и наказания». Мы уже упоминали об Ольге Умецкой, чье имя долго не сходило со страниц записных тетрадей к «Идиоту».

Постоянным источником для пополнения галереи прототипов Достоевского были газеты, которые он ежедневно внимательно читал, делая выписки о самых интересных материалах, часто из судебной и уголовной хроники. «Кстати, получаете ли вы какие-нибудь газеты,— писал Достоевский С. А. Ивановой,— читайте ради бога, нынче нельзя иначе, не для моды, а для того, что видимая связь всех дел, общих и частных, становится все сильнее и явственнее» (П. II, 43).

Вспомним, как в письме к Каткову Достоевский разъяснял свое понимание прототипности: «Одним из числа крупнейших происшествий моего рассказа будет известное в Москве убийство Нечаевым Иванова. Спешу оговориться: ни Нечаева, ни Иванова, ни обстоятельств того убийства я не знал и совсем не знаю кроме как из газет. Да если б и знал, то не стал бы копировать. Я только беру совершившийся факт. Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей действительностью, и мой Петр Верховенский может нисколько не походить на Нечаева; но мне кажется, что в пораженном уме моем создалось воображением то лицо, тот тип, который соответствует этому злодейству» (П. II, 288). О таком же принципе типизации говорил Достоевский и в связи с «Житием великого грешника»: «Тут же в монастыре посажу Чаадаева (конечно, под другим тоже именем). К Чаадаеву могут приехать в гости и другие, Белинский, иапример, Грановский, Пушкин даже. (Ведь у меня же не Чаадаев, я только в роман беру этот тип)» (264). «Только в роман беру этот тип» — формула, которая вполне относится и к образу Христа, упоминаемому в черновиках «Идиота»1 рядом с именем князя (9, 246, 249, 253). В рукописях «Братьев Карамазовых» Митя фигурирует под фамилией Ильинского. (История Ильинского, слышанная Достоевским еще в Сибири, впервые записана им как канва для будущего романа в тетрадях «Подростка»).

Записывая характеристики персонажей (даже самые первоначальные), Достоевский всегда связывал их с поступками, как бы проверяя психологию «делом». Как поведет себя герой в той или иной ситуации, какое событие может полнее раскрыть его духовный мир — над этим писатель думал беспрестанно, перебирая в уме и набрасывая десятки всевозможных вариантов. Например: «Ст. князь. Был полтора года назад в разжижении мозга. Выздоровел, по не вполне оправился. Ему страшная обида, если кто заподозрит его в идиотстве. Вот почему он и проклял бы дочь, если б узнал, что она его в сумасшедший дом» (ЛИ, т. 77, 172); или: «№. Он — праздный человек (прежний помещик, выкупные, заграница), и его обвиняют враги его (и обе жены) в том, что он праздный. И вдруг явилась случайно для него какая-нибудь деятельность (подсочинить); и он оказывается первым деятелем, все уладившим, тогда как обвинители его и насмешники ничего тут не сделали» (64). «Федор Федорович отдал свое имение другому брату (уж не брат ли его Он). В таком случае, он брата любит и неизменно с ним ласков, но, когда надо, прямо говорит ему, что он злодей Деятельное лицо, но главное только в детях» (650). Количество примеров, взятых из рукописей к «Подростку», можно было бы значительно приумножить, добавив к ним столь же выразительные записи из материалов к другим романам, но в этом нет необходимости. Психология и поступки героя не только в законченном тексте, но и в процессе его создания, выступают в глубокой внутренней связи, дополняют и проверяют друг друга.