Жизнь автора «Обыкновенной истории» и «Обломова» не знала сильных потрясений. Но именно эта безмятежная ровность, которая чувствовалась во внешности знаменитого писателя, создала в публике убеждение, что из всех созданных им типов Гончаров больше всего напоминает Обломова. Повод к этому предположению отчасти дал и сам писатель. Вспомним, например, эпилог «Обломова»: «Шли по деревянным тротуарам на Выборгской стороне два господина. Один из них был Штольц, другой, его приятель, литератор, полный, с апатичным лицом, задумчивыми, как будто сонными глазами». Из дальнейшего оказывается, что апатичный литератор, беседующий со Штольцем, «лениво зевая», есть не кто иной, как сам автор романа.
Во «Фрегате Палладе» писатель восклицает: «Видно, мне на роду написано быть самому ленивым и заражать ленью все, что приходит в соприкосновение со мною». Несомненно самого себя иронически вывел писатель в лице пожилого беллетриста Скудельникова из «Литературного вечера». Скудельников «как сел, так и не пошевелился в кресле, как будто прирос или заснул. Изредка он поднимал апатичные глаза, взглядывал на чтеца и опять опускал их. Он, по-видимому, был равнодушен и к этому чтению, и к литературе, и вообще ко всему вокруг себя». Наконец, в авторской исповеди Гончаров прямо заявляет, что образ Обломова не только результат наблюдения окружающей среды, но и результат самонаблюдения. И на других писатель с первого раза производил впечатление Обломова. Анджело де Губернатис таким образом описывает внешний вид романиста: «Среднего роста, плотный, медленный в походке и во всех движениях, с бесстрастным лицом и как бы неподвижным (sреnto) взглядом, он кажется совершенно безучастным к суетливой деятельности бедного человечества, которое копошится вокруг него». И все-таки Гончаров — не Обломов. Чтобы предпринять кругосветное плавание на парусном корабле, нужна была решительность, всего менее напоминающая Обломова. Не Обломовым является Гончаров в наших глазах и тогда, когда мы знакомимся с тою тщательностью, с которою он писал свои романы, хотя именно вследствие этой тщательности, неизбежно ведущей к медленности, современники и заподозрили писателя в обломовщине, видя авторскую лень там, где на самом деле велась интенсивная умственная работа. Конечно, перечень сочинений писателя не очень обширный. Сверстники Гончарова — Тургенев, Писемский, Достоевский — меньше его жили, а написали гораздо больше, но зато как широк захват у Гончарова, как велико количество беллетристического материала, заключающегося в трех его романах! Еще Белинский говорил о нем: «Что другому бы стало на десять повестей, у Гончарова укладывается в одну рамку». У писателя мало второстепенных вещей; только в начале и в конце своей 50-летней литературной деятельности — значит, только до того, как он размахнулся во всю ширь, и только после того, как его творческая сила иссякла — он писал свои немногочисленные маленькие повести и этюды. Между живописцами есть такие, которые могут писать только широкие холсты. Гончаров — из их числа. Каждый из его романов задуман в колоссальных размерах, каждый старается воспроизвести целые периоды, целые полосы русской жизни. Невозможно написать много таких вещей, не впадая в повторения и не выходя за пределы реального романа. Писатель воспроизводил в своих произведениях то, что сам видел и наблюдал. В обоих Адуевых, в Обломове, в Штольце, в бабушке, в Вере и Марке Волохове он воплотил все те характерные черты пережитых им периодов русского общественного развития, которые он считал основными. А на миниатюры, на отдельное воспроизведение мелких явлений и лиц, если они не составляют необходимых атрибутов общей широкой картины, он не был способен по основному складу своего таланта. Только от этого полное собрание его сочинений не так объемисто. Дело тут не в обломовщине, а в прямом неумении писателя писать небольшие вещи. «Напрасно просили, — рассказывает он в авторской исповеди, — моего сотрудничества в качестве рецензента или публициста: я пробовал — и ничего не выходило, кроме бледных статей, уступавших всякому бойкому перу привычных журнальных сотрудников». «Литературный вечер», в котором автор вопреки основной черте своего таланта взялся за мелкую тему, — сравнительно слабое произведение, за исключением двух – трех страниц.
Но когда писатель в небольшом этюде «Миллион терзаний» взялся хотя и за критическую, но все-таки обширную тему — разбор «Горя от ума», то получилась довольно крупная вещь — на пространстве немногих страниц, рассеяно столько ума, вкуса, глубокомыслия и проницательности, что его нельзя не причислить к лучшим плодам творческой деятельности Гончарова. Еще более несостоятельной оказывается параллель между Гончаровым и Обломовым, когда мы знакомимся с процессом зарождения романов писателя, который необыкновенно тщательно обдумывал и разрабатывал свои произведения. В публике было распространено мнение, что Гончаров напишет роман, а потом десять лет отдыхает. Это неверно. Промежутки между появлениями романов были наполнены у писателя интенсивной, хотя и не осязательной, но творческой работой. «Обломов» появился в 1859 г., но задуман он был и набросан тотчас же после «Обыкновенной истории», в 1847 г. «Обрыв» напечатан в 1869 г.; но основная его задумка и даже наброски отдельных сцен и характеров относятся еще к 1849 г. Как только какой-нибудь сюжет завладевал воображением писателя, он тотчас начинал набрасывать отдельные эпизоды, сцены и читал их своим знакомым. Все это до такой степени его переполняло и волновало, что он изливался «всем кому попало», выслушивал мнения, спорил. Затем начиналась связная работа. Появлялись целые законченные главы, которые даже отдавались иногда в печать. Так, например, одно из центральных мест «Обломова» — «Сон Обломова» — появился в печати десятью годами раньше появления всего романа (в «Иллюстрированном альманахе» «Современника» за 1849 г.). Отрывки из «Обрыва» появились в свет за 8 лет до появления всего романа. А главная работа тем временем продолжала «идти в голове», и факт глубоко любопытный, — Гончарову «лица не дают покоя, пристают, позируют в сценах». «Я слышу, — рассказывает далее писатель, — отрывки их разговоров, и мне часто казалось, прости Господи, что я это не выдумываю, а что это все носится в воздухе около меня и мне только надо смотреть и вдумываться». Чтобы оценить все значение этого факта, нужно принять во внимание крайне ровный темперамент писателя.
Гончаров, тщательно обдумав создаваемые им лица во всех деталях, необыкновенно сильно сживался с ними, и сам акт писания становился для него вещью второстепенною. Годами обдумывал он свои романы, но писал их неделями. Вся вторая часть «Обломова», например, написана им в пять недель пребывания в Мариенбаде. Гончаров писал ее, не отходя от стола. Ходячее представление о Гончарове, как об Обломове, дает, таким образом, совершенно ложное представление о нем. Действительная основа его личного характера, обусловившая собою и весь ход его творчества, — вовсе не апатия, а уравновешенность его темперамента. Не от душевной вялости Гончаров был так размерен в своих чувствах, а исключительно потому, что созерцательно-спокойное отношение ко всему, что происходит вокруг, это органическое свойство таких натур, оно исключает всякую стремительность в какую бы то ни было сторону, хорошую и дурную. Это и сделало его корифеем «объективного» романа. Еще Белинский говорил об авторе «Обыкновенной истории»: «у автора нет ни любви, ни вражды к создаваемым им лицам, они его не веселят, не сердят, он не дает никаких нравственных уроков ни им, ни читателю, он как будто думает: кто в беде, тот и в ответе, а мое дело сторона». Нельзя считать эти слова чисто литературною характеристикою. Когда Белинский писал отзыв об «Обыкновенной истории», он был приятельски знаком с ее автором. И в частных разговорах вечно бушующий критик накидывался на Гончарова за бесстрастность: «Вам все равно, — говорил он ему: — попадается мерзавец, дурак, урод или порядочная, добрая натура — всех одинаково рисуете; ни любви, ни ненависти ни к кому». За эту размеренность жизненных идеалов, прямо, конечно, вытекавшую из размеренности темперамента, Белинский называл писателя «немцем» и «чиновником».
