Стендаль уже с 1816 года упорно боролся за новую литературу, которая должна была отвечать запросам и надобностям: общества, выросшего из Французской революции. Эта литература, как думал Стендаль, должна была стать действенной силой и осуществлять лозунги революции. Чтобы создать такую современную, «романтическую» литературу, нужно было ближе присмотреться к обществу, ради которого она должна быть создана, попять формы и условия происходящей в нем борьбы, силы, в ней участвующие, психологию современников. Этим и занимался Стендаль, когда писал «Историю живописи в Италии», книги и статьи об искусстве, о музыке, литературе, о современной Франции — все, что он печатал во французских и английских журналах.
Но чтобы познать свою современность, нужно было познать прошлое, так как без глубокого понимания прошлого нельзя понять ни современность, ни даже будущее,— ведь современность была создана недавними трудами и бедами людей. Это было недавно, так как Великая французская революция создала новый этап в жизни Франции, новые проблемы и новые возможности. В 1782 году, когда началась революция, Анри Бейлю было шесть лет, и все великие события революции прошли почти па его глазах. Этим и объясняются занятия Стендаля историей, начавшиеся еще в молодые годы, а также.
Усвоив историзм Скотта с позиций «конституционной» школы, Стендаль вполне оценил в шотландских романах прелесть исторических нравов и психологии: «Когда я не был влюблен, я созерцал зрелище дел человеческих или читал с наслаждением Монтескье или Вальтера Скотта». Характерное сочетание: у обоих столь различных авторов он находил то же волновавшее его зрелище — судьбу государств, цивилизаций и частных лиц.}
В «Эдинбургской темнице» Скотт изобразил молодую девушку, трогательную Джини Динз, которая добилась у королевы помилования своей сестры Эффи, приговоренной к смертной казни. И Стендаль противопоставляет
Открыв свой жанр, Стендаль решил, что оп правдивее истории и более философичен, чем сама философия. Об этом говорили некоторые романтики, усвоившие эстетику немецкой философии тождества и творческий метод Скотта, понимавшие его исторический роман, как роман «научный» прежде всего. Стендаль был рад, когда то же сказал ему Дестют де Траси, философ по преимуществу. Об этом говорит заметка на полях «Красного и черного»: «В молодости я писал биографии (Моцарта, Микеланджедо), сочинения своего рода исторические. Я раскаиваюсь в этом. Правды о крупнейших, как и о самых мелких событиях, мне кажется, достигнуть нельзя. Г-н де Траси говорил мне: правды можно достигнуть только в романе. С каждым днем я все больше убеждаюсь, что во всех других жанрах это пустая претензия» \'.
1827 год — время высочайшей славы Вальтера Скотта во Франции: его романы в известной степени примиряли различные литературные и даже политические группировки Многое, что стало законным достоянием Стендаля, восходит к романам Скотта — характеристика среды, социально обусловленные портреты второстепенных действующих лиц, историческая приуроченность романа. Роль Вальтера Скотта в развитии европейской литературы не ограничивалась одним только «воскрешением старины», археологическим воссозданием национального прошлого. Интерес к современности как к новому этапу в развитии европейской цивилизации также связан с его именем.
Но через несколько лет недостаточно глубокое изображение любви в романах Скотта показалось Стендалю серьезным недостатком, затмевающим его большие достоинства. Скотт ничего не понимает в человеческом сердце, он избегает говорить не только о любви, но и вообще о чувствах и заменяет их описанием вещей. Теперь «человек, угадавший свою эпоху», оказался лишенным какого бы то пи было психологического проникновения; он не способен изображать живых людей с их страстями и чувствами. С крайней резкостью Стендаль пишет об этом в марте 1830 года в статье «Вальтер Скотт и „Принцесса Киевская\"».
К концу 20-х годов под пером Стендаля все чаще встречаются жалобы на длинные и «скучные» описания Скотта. В 1830 году в той же статье о Скотте и «Принцессе Клевской» Стендаль отвергает как раз те описания «Айвенго», которые в 1823 году ему казались восхитительными. Скотт описывал материальный мир: ошейник саксонского раба, одежды, пейзажи. Это было нетрудно, ведь никто не знает, каковы были в действительности эти предметы, а потому мало кто может проверить писателя и упрекнуть его в ошибке. Стендаль видит «историческое достоинство» Скотта только в таких описаниях и утверждает, что это «достоинство» померкнет прежде всего, а мадам де Лафайет, автор «Принцессы Клевской», описывала тончайшие переживания души, которые бесконечно труднее заметить и изобразить.
