вои догадки Герцен нередко склонен был принимать за действительные интересы народа. К чему это привело? Прежде всего к тому, что догадки о неизбежности социализма он принял за наиболее вероятную возможность для русского народа. Не зная истинных дел в деревне, он решил, что община выражает подлинные интересы крестьянства, что она устойчива, что в ней находят выражение давние традиции и что она является предпосылкой социализма в России. Он не знал, что община уже давно во власти деревенских мироедов, что она была выгодна крепостникам и что отмена ее освободила бы крестьянина от многих стеснений.

Но если ее отменить, считал он, то ведь из этого неизбежно последуют два результата: землю разделят мелкие хозяева или она сосредоточится в руках крупных собственников. В первом случае народ будет поголовно охвачен собственническими настроениями — и социализм отодвинется в очень отдаленное будущее. А во втором — народ поголовно обратится в батраков, будет согнан с земли, как это когда-то произошло в Англии, и «лишнее» население из деревни отправится в города — работать на фабриках и обогащать капиталистов. Тогда Россия вступит на противопоказанный ей, по его мнению, путь капиталистического развития и пройдет через все те ужасы, которые пришлось испытать народам развитых стран Западной Европы.

Герцен на Западе хорошо разглядел, что нес капитализм трудовому люду, и не желал, чтобы русскому народу пришлось повторить уже пройденный другими путь.

Что же оставалось Герцену? Только одно: верить — вопреки фактам — в крестьянскую общину, которая будто представляет стихийно образовавшееся социалистическое объединение тружеников. Община будто бы позволит России миновать фазу капиталистического развития: от феодально-крепостнических порядков она сможет шагнуть прямо в социализм! Нужна только революция: если обстановка сложится таким образом, что революция в России начнется, то она перерастет в коренное переустройство общества на социалистических началах.

Это предположение и «развело» Герцена с большинством из его прежних друзей — западников. Он предлагал сосредоточить силы для подготовки революции, а они считали, что в ней-то весь вред, что Герцен ошибается: Россия будто бы неизбежно должна повторить путь развития, уже пройденный в Западной Европе. Все силы надлежит, полагали они, употребить для того, чтобы ограничить самодержавие, накинуть узду закона на полицию- и чиновников, создать парламент, обзавестись железными дорогами, фабриками, банками, утвердить на незыблемой основе «священный» принцип частной собственности, узаконить личную неприкосновенность…

Это были две существенно различные программы действий — и цели предлагались принципиально разные. Революционер и социалист Герцен размежевался с либералами-постепеновцами. Он добивался решительного преобразования социального строя, царившего в России, а они предлагали сохранить его основы и лишь реформировать, «улучшить» его.

Размежевание началось еще до отъезда Герцена из России. Как и Белинский, он уже перерос дворянскую революционность и начинал свой путь к революционной демократии.

Разумеется, мы помним суровую и трезвую оценку В. И. Ленина: «Но Герцен принадлежал к помещичьей, барской среде. Он покинул Россию в 1847 г., он не видел революционного народа и не мог верить в него»,— писал В. И. Ленин в статье «Памяти Герцена».

В. И. Ленин определил и сущность социализма Герцена: «Он был тогда демократом, революционером, социалистом. Но его «социализм» принадлежал к числу тех бесчисленных в эпоху 48-го года форм и разновидностей буржуазного и мелкобуржуазного социализма, которые были окончательно убиты июньскими днями. В сущности, это был вовсе не социализм, а прекраснодушная фраза, доброе мечтание, в которое облекала свою тогдашнюю революционность буржуазная демократия, а равно невысвободившийси из-под ее влияния пролетариат».

Это был социализм утопический, а не научный. «Герцен видел «социализм» в освобождении крестьян с землей, в общинном землевладении и в крестьянской идее «права на землю»,— указывал В. И. Ленин.— …На деле в этом учении Герцена, как и во всем русском народничестве… нет ни грана социализма». Перешагнуть через капитализм, войти прямо в социализм, во-первых, было невозможно; а во-вторых, предлагавшиеся Герценом преобразования вели не к утверждению социализма, а к облегчению проникновения капитализма в жизнь русского общества. В этом была трагедия Герцена.

Однако сам он тогда — в Москве и в Соколове — еще не знал и не мог знать, что*до конца жизни ему так и не удастся распутать этот узел противоречий. Он полагал, что человеческому познанию нет предела и что в его власти решить самые сложные проблемы. Герцен со всей мощью своего энциклопедического ума, с кипучим темпераментом бойца и страстью истинного патриота решал главную проблему своей жизни: он искал наиболее верный и наиболее короткий путь к социализму. Его искания и даже ошибки сыграли исключительно важную роль в развитии общественного сознания в России. К нему в полной мере относятся слова признательности В. И. Ленина: «Но лучшие люди из дворян помогли разбудить народ».

Итак, знание народной жизни у Герцена было ограниченным: ни его положение, ни доступные ему каналы информации не позволяли приобрести более полных и точных сведений,— однако оно не было поверхностным. Когда обстоятельства позволяли, Герцен умел глубоко вникнуть в народные характеры. Сравнительно немногих сведений ему подчас было достаточно для верной догадки.

Присущая ему проницательность позволяла заметить и представить перед читателем проблемы общенародной значимости. Так, например, произошло при осмыслении судьбы человека из народа, соприкоснувшегося с образованием.

Был у Герцена камердинер из крепостных. «Матвею было лет пятнадцать, когда он перешел ко мне от Зонненберга,— пишет Герцен в «Былом и думах».— С ним я жил в ссылке, с ним во Владимире; он нам.служил в то время, когда мы были без денег».

В течение семи лет (1836 — 1843) каждый день видел он Матвея, вглядывался в него, связывал его поведение с тем представлением о народе, которое постепенно складывалось у него. Матвей стал для него воплощением многих существенных сторон национального русского характера — как его представлял Герцен.

Летом 1843 года, в Покровском, Матвей утонул в речке Островне. Тело вытащили из воды, послали за полицией. «Жаль, очень жаль нам было Матвея,— вспоминал Герцен более десяти лет спустя.— Матвей в нашей небольшой семье играл такую близкую роль, был так тесно связан со всеми главными событиями ее последних пяти лет и так искренно любил нас, что потеря его не могла легко пройти». Эта нечаянная и нелепая смерть заставила Герцена задуматься о судьбе человека из народа.

В сущности, исходя из своих догадок, Герцен досказывал и додумывал за Матвея. Так складывалась в его воображении картина духовного развития человека из низов, вступившего в общение с образованными людьми из верхов. С образом Матвея связывается ряд раздумий Герцена о самых различных вопросах: о жалобах господ на нерасторопность и «неблагодарность» слуг, о действительном положении слуг и о различии между слугой и работником.

Размышления о судьбе Матвея, таким образом, подводили Герцена вплотную к уяснению большой социальной проблемы. Смысл ее в том, что просвещение, как это ни странно, на первых шагах делает человека из низов более несчастливым, если только не представится возможность изменить его положение.

В Матвее стало просыпаться чувство собственного достоинства. Общаясь с Герценами и их гостями, читая, он постепенно усваивал новые понятия. Он становился личностью — и оставался в подчинении. И хотя «он имел ко мне,— пишет Герцен,— безграничное доверие и слепую преданность», судьба его могла быть только печальной, если бы он оставался в роли слуги. В Матвее, общавшемся с людьми гуманными, складываются «благородные чувства и нежное сердце», но они оказались «сильнее ума и характера». А человеку из низов надобно было очень много воли и терпения, чтобы из слуги превратиться в независимую личность. Нужен был громадной силы характер, чтобы, по выражению Горького, «выломиться» из своего сословия.

Матвей очень был привязан к семейству Герцена, но оставался слугой и не мог стать полноправным членом семьи. Повторялась — с некоторыми изменениями — история «воспитанника» Герцена в семье Ивана Алексеевича Яковлева. Матвея от Герцена отделяли сословные перегородки. И потому он «звания своего не любил, да и не мог полюбить».

Почему? Потому что «общественное неравенство нигде не является с таким унижающим, оскорбительным характером как в отношении между барином и слугой»,— подчеркивает Герцен. Один повелевает, другой обязан подчиняться: не потому, что один умнее, авторитетнее, полезнее для общества, а потому, что в личном подчинении слуги резче всего обнаруживается главней принцип социального устройства — принуя?-дение.Герцен видел, что его Матвей, человек добрый и мягкий, обречен быть несчастным именно потому, что он добрый и мягкий. Он не защищен в мире русской действительности. Не защищен правами, которые государство признает, например, за дворянином или монахом и гарантирует их. За слугой оно этих прав не признает и не гарантирует их.

«Часто спрашивал я себя, не ядовитый ли дар для него его полуразвитие? Что-то ждет его в будущем?» — вспоминал Герцен свои невеселые предчувствия.

Матвею нужна была свобода, но что она дала бы ему? Даже если бы Герцен отпустил его на волю и дал на первое время денег, что дальше стал бы делать Матвей? Служить другому барину, может быть, более грубому? Служить купцу? Идти в писцы? Продаться в солдаты? Отправиться в монастырь — искать несуществующего в России социального мира и личного покоя? Герцен мог увезти Матвея на Запад. Но что он стал бы делать «без языка» на чужой стороне? Противоречия так сплелись, что их распутать не под силу было не только Матвею, но и Герцену. И едва ли не с чувством облегчения он воскликнул при известии о нечаянной гибели Матвея: «Судьба разрубила гордиев узел!» Лучше быстрая смерть, нежели мучительное умерщвление личности на протяжении всей жизни.