Немеркнущим лучом в русской литературе второй половины 60-х годов навсегда останется поэзия Николая Рубцова, вместившаяся в пяти небольших книжечках: «Лирика» (1965), «Звезда полей» (1967), «Душа хранит» (1969). «Сосен шум» (1970); последняя книжечка — «Зеленые цветы» — появилась уже после трагически-нелепой смерти поэта. «В этих щемящих стихах рождалась высокая поэзия. Она будила в нас мысль, заставляла думать», сказал Виктор Астафьев о стихах Николая Рубцова над его могилой в январе 1971 года. Критики М. Лобанов, В. Дементьев, В, Кожинов — единодушно писали об органической талантливости, народности, музыкальности, душевности, искренности, нравственной чистоте стихотворений поэта. Многие стихи — высочайшей художественной пробы. Опираясь на них, М. Лобанов отмечал наличие у поэта «своего сильного мирочув-ствования, в основе которого была «жгучая, смертная» связь с родной землей»2, и отсюда выводил такие особенности его поэзии, как единство голоса поэта и голоса народа, голоса поэта и голоса природы, переход конечного в бесконечное, самоуглубление и то, что «от звезды полей», от красоты родной земли он шел к вифлеемской звезде, к нравственным ценностям...».
Соглашаясь с этим, В. Кожинов в 1974 году проанализировал лучшие стихотворения и показал, что «истинное существо поэзии Николай Рубцова — в воплощении слияния человека и мира, слияния, которое осуществляется прежде всего в проникающих творчество поэта стихиях света и вегра, образующих своего рода внутреннюю музыку», в «глубинном струящемся свечении, той живой светящейся музыке, которая составляет самую суть рубцовской поэзии». Он опротестовал огрубляющее истолкование безыскусственности, простоты, музыкальности творчества, не исключающих сложности поэтического мира художника, залегающей «в самой глубине» и воплощающей «в себе не изощренность поэтического зрения, но внутреннюю сложность самого бытия (точнее, со-бытия) человека и мира». Критик заключал: «Глубокая значительность, подлинность и властное обаяние творчества Рубцова объясняется не просто «искренностью», «душевностью», «нравственной чистотой» и другими общечеловеческими «житейскими» качествами... Николай Рубцов был поэтом, художником по самой своей крови»6.
В цитируемой статье приводится выступление Егора Исаева на защите Николаем Рубцовым дипломной работы в Литературном институте имени А. М. Горького в 1969 году. Защищалась книга «Звезда полей». Егор Исаев сказал: «Я помню ее сердцем. Помню не построчно, а всю целиком, как помнят человека со своим неповторимым лицом, со своим характером... О стихах Николая Рубцова трудно говорить — как трудно говорить о музыке. Слово его не столько обозначает предмет, сколько живет предметом, высказывается его состоянием».
Читая произведения поэта в хронологической последовательности, легко замечаешь, как быстро набирал силу его стих, становился то упругим, то гибким, в зависимости от разрабатываемой темы, сохраняя ненарочитую музыкальность; форма находила свое содержание, а содержание свою наиболее точную форму, подчеркивающую, оттеняющую его, как, к примеру, в стихотворении о журавлях. Сколько в русской литературе писалось об этих птицах! Казалось бы, что нового можно сказать после Н. Некрасова и С. Есенина о пролетающих осенью станицах журавлей, своим печальным курлыканьем заставляющих самых деловых людей хотя бы на секунду отрешиться от всех забот и подумать о вечности?! Но вот Николай Рубцов обращается к этой традиционной теме, и сама форма его стихотворения передает и неторопливость, и размеренность полета журавлей, грусть их курлыканья и согласный, томительный отклик души, и протяженность самого неба, бескрайность его, медленно уносящуюся в вечность, сливающуюся с нею:
Вот наступит октябрь — и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня, позовут журавлиные крики
Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали...
Широко по Руси предназначенный срок увяданья
Возвещают они, как сказание древних страниц.
Все, что есть на душе, до конца выражает рыданье
И высокий полет этих гордых прославленных птиц.
Широко по Руси машут птицам согласные руки.
И забытость болот, и утраты знобящих полей
Это выразят все, как сказанье, небесные звуки,
Далеко разгласит улетающий плач журавлей...
Вот летят, вот летят... Отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих!
Вот замолкли — и вновь сиротеет душа и природа
Оттого, что —молчи! — так никто уж не выразит их...
Назвав Николая Рубцова певцом крестьянской России, Драгиша Витошевич, на мой взгляд, уловила самое главное, когда утверждала: «С первого же взгляда Рубцов выделяется на фоне современной русской поэзии достаточно редким и глубоким, даже, пожалуй, изначальным ощущением самородное и красоты стиха». Человек с бродяжьей душой, он немало поколесил по стране, много видел и испытал, но все словно бы лишь для того, чтобы глубже, тоньше ощутить щемящую красоту «невеселых», до краев переполнявших его душу родных вологодских мест, в которых он видел выражение коренной сути всей России, России, воспринимаемой в единстве ее людей, полей и разверзшейся над ними Вселенной. Отсюда нерасторжимое единство:
И счастлив я, пока на свете белом
Горит, горит звезда моих полей.
Он был очень тонким лириком, душа его чутко отзывалась на самые слабые импульсы жизни, многократно усиливавшиеся от соединения с чувством острой гражданственности и философским осмыслением их. Органичность этого сплава и придавала неповторимое своеобразие лучшим стихам поэта. Сам он называл своими учителями Пушкина, Блока, Есенина, Тютчева и Фета. А в одном из стихотворений добавил к ним Маяковского, заметив, что
...тем богат,
Что с «Левым маршем» в лад
Негромкие есенинские песни
Так громко в сердце Бьются и звучат!
Он умел открывать поэзию в самых обыденных явлениях и передавать ее негромкими, но емкими словами, не обходя ни драм, ни трагедий, ни «сиротского смысла семейных фотографий» («Русский огонек»), ни «жуткой тайны в этом жалобном плаче ночном» («Зимняя ночь»), и умел подниматься к самым вековечным проблемам, говоря о них по-своему. Например, вот так:
Светлеет грусть, когда цветут цветы,
Когда брожу я многоцветным лугом
Один или с хорошим давним другом,
Который сам не терпит суеты.
За нами шум я пыльные хвосты
Все улеглось! Одно осталось ясно.
Что мир устроен грозно и прекрасно,
Что легче там, где поле и цветы,
Остановившись в медленном пути,
Смотрю, как день, играя, расцветает!
Но даже здесь... чего-то не хватает...
Недостает того, что не найти.
Как не найти погаснувшей звезды,
Как никогда, бродя цветущей степью,
Меж белых листьев и на белых стеблях
Мне не найти зеленые цветы
(«Зеленые цветы»)Немеркнущим лучом в русской литературе второй половины 60-х годов навсегда останется поэзия Николая Рубцова, вместившаяся в пяти небольших книжечках: «Лирика» (1965), «Звезда полей» (1967), «Душа хранит» (1969). «Сосен шум» (1970); последняя книжечка — «Зеленые цветы» — появилась уже после трагически-нелепой смерти поэта. «В этих щемящих стихах рождалась высокая поэзия. Она будила в нас мысль, заставляла думать», сказал Виктор Астафьев о стихах Николая Рубцова над его могилой в январе 1971 года. Критики М. Лобанов, В. Дементьев, В, Кожинов — единодушно писали об органической талантливости, народности, музыкальности, душевности, искренности, нравственной чистоте стихотворений поэта. Многие стихи — высочайшей художественной пробы. Опираясь на них, М. Лобанов отмечал наличие у поэта «своего сильного мирочув-ствования, в основе которого была «жгучая, смертная» связь с родной землей»2, и отсюда выводил такие особенности его поэзии, как единство голоса поэта и голоса народа, голоса поэта и голоса природы, переход конечного в бесконечное, самоуглубление и то, что «от звезды полей», от красоты родной земли он шел к вифлеемской звезде, к нравственным ценностям...».
Соглашаясь с этим, В. Кожинов в 1974 году проанализировал лучшие стихотворения и показал, что «истинное существо поэзии Николай Рубцова — в воплощении слияния человека и мира, слияния, которое осуществляется прежде всего в проникающих творчество поэта стихиях света и вегра, образующих своего рода внутреннюю музыку», в «глубинном струящемся свечении, той живой светящейся музыке, которая составляет самую суть рубцовской поэзии». Он опротестовал огрубляющее истолкование безыскусственности, простоты, музыкальности творчества, не исключающих сложности поэтического мира художника, залегающей «в самой глубине» и воплощающей «в себе не изощренность поэтического зрения, но внутреннюю сложность самого бытия (точнее, со-бытия) человека и мира». Критик заключал: «Глубокая значительность, подлинность и властное обаяние творчества Рубцова объясняется не просто «искренностью», «душевностью», «нравственной чистотой» и другими общечеловеческими «житейскими» качествами... Николай Рубцов был поэтом, художником по самой своей крови»6.
В цитируемой статье приводится выступление Егора Исаева на защите Николаем Рубцовым дипломной работы в Литературном институте имени А. М. Горького в 1969 году. Защищалась книга «Звезда полей». Егор Исаев сказал: «Я помню ее сердцем. Помню не построчно, а всю целиком, как помнят человека со своим неповторимым лицом, со своим характером... О стихах Николая Рубцова трудно говорить — как трудно говорить о музыке. Слово его не столько обозначает предмет, сколько живет предметом, высказывается его состоянием».
Читая произведения поэта в хронологической последовательности, легко замечаешь, как быстро набирал силу его стих, становился то упругим, то гибким, в зависимости от разрабатываемой темы, сохраняя ненарочитую музыкальность; форма находила свое содержание, а содержание свою наиболее точную форму, подчеркивающую, оттеняющую его, как, к примеру, в стихотворении о журавлях. Сколько в русской литературе писалось об этих птицах! Казалось бы, что нового можно сказать после Н. Некрасова и С. Есенина о пролетающих осенью станицах журавлей, своим печальным курлыканьем заставляющих самых деловых людей хотя бы на секунду отрешиться от всех забот и подумать о вечности?! Но вот Николай Рубцов обращается к этой традиционной теме, и сама форма его стихотворения передает и неторопливость, и размеренность полета журавлей, грусть их курлыканья и согласный, томительный отклик души, и протяженность самого неба, бескрайность его, медленно уносящуюся в вечность, сливающуюся с нею:
Вот наступит октябрь — и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня, позовут журавлиные крики
Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали...
Широко по Руси предназначенный срок увяданья
Возвещают они, как сказание древних страниц.
Все, что есть на душе, до конца выражает рыданье
И высокий полет этих гордых прославленных птиц.
Широко по Руси машут птицам согласные руки.
И забытость болот, и утраты знобящих полей
Это выразят все, как сказанье, небесные звуки,
Далеко разгласит улетающий плач журавлей...
Вот летят, вот летят... Отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих!
Вот замолкли — и вновь сиротеет душа и природа
Оттого, что —молчи! — так никто уж не выразит их...
Назвав Николая Рубцова певцом крестьянской России, Драгиша Витошевич, на мой взгляд, уловила самое главное, когда утверждала: «С первого же взгляда Рубцов выделяется на фоне современной русской поэзии достаточно редким и глубоким, даже, пожалуй, изначальным ощущением самородное и красоты стиха». Человек с бродяжьей душой, он немало поколесил по стране, много видел и испытал, но все словно бы лишь для того, чтобы глубже, тоньше ощутить щемящую красоту «невеселых», до краев переполнявших его душу родных вологодских мест, в которых он видел выражение коренной сути всей России, России, воспринимаемой в единстве ее людей, полей и разверзшейся над ними Вселенной. Отсюда нерасторжимое единство:
И счастлив я, пока на свете белом
Горит, горит звезда моих полей.
Он был очень тонким лириком, душа его чутко отзывалась на самые слабые импульсы жизни, многократно усиливавшиеся от соединения с чувством острой гражданственности и философским осмыслением их. Органичность этого сплава и придавала неповторимое своеобразие лучшим стихам поэта. Сам он называл своими учителями Пушкина, Блока, Есенина, Тютчева и Фета. А в одном из стихотворений добавил к ним Маяковского, заметив, что
...тем богат,
Что с «Левым маршем» в лад
Негромкие есенинские песни
Так громко в сердце Бьются и звучат!
Он умел открывать поэзию в самых обыденных явлениях и передавать ее негромкими, но емкими словами, не обходя ни драм, ни трагедий, ни «сиротского смысла семейных фотографий» («Русский огонек»), ни «жуткой тайны в этом жалобном плаче ночном» («Зимняя ночь»), и умел подниматься к самым вековечным проблемам, говоря о них по-своему. Например, вот так:
Светлеет грусть, когда цветут цветы,
Когда брожу я многоцветным лугом
Один или с хорошим давним другом,
Который сам не терпит суеты.
За нами шум я пыльные хвосты
Все улеглось! Одно осталось ясно.
Что мир устроен грозно и прекрасно,
Что легче там, где поле и цветы,
Остановившись в медленном пути,
Смотрю, как день, играя, расцветает!
Но даже здесь... чего-то не хватает...
Недостает того, что не найти.
Как не найти погаснувшей звезды,
Как никогда, бродя цветущей степью,
Меж белых листьев и на белых стеблях
Мне не найти зеленые цветы
(«Зеленые цветы»)